5. ОТНОШЕНИЕ МИРА К ТЕБЕ
Лаура опаздывает, но всего на сорок пять минут — а в ее случае это не так уж плохо. Да и уж кому- кому об этом беспокоиться, но только не тебе. Беговая дорожка в спортзале не обидится, если ты вдруг не появишься.
Она врывается в «Старбакс» с воодушевлением, которого это заведение не заслуживает. Я знаю несколько хороших «Старбаксов», отличающихся внимательным, хотя и несколько стандартным подходом к оформлению помещения, но эта кофейня не из их числа. Здесь раньше располагалась мясная лавка, и лично мне кажется, что тут до сих пор пахнет кровью. К тому же помещение здесь слишком узкое, и из-за этого рядом с длинной барной стойкой не остается достаточно места для того, чтобы столы и стулья образовывали отдельные островки, — а это необходимо для непринужденного общения и сплетен. Стулья выстраиваются в неловкую шеренгу, и их постоянно приходится двигать.
— Привет, — говорит Лаура. Она наклоняется и целует меня в щеку. Один раз, а не два — потому что мы не из Франции и не работаем в шоу-бизнесе.
— Замечательно выглядишь, — говорю я.
— Я выгляжу ужасно, — заявляет она без всякой жалости к себе.
Никто из нас не прав. Она выглядит нормально. Если бы она приложила чуть-чуть усилий, то смотрелась бы просто сногсшибательно, как настоящая красотка, — но чаще всего ее вид ясно говорит вам, что она молодая мама, которая много работает. Когда она выпрямляется, то сразу резко приближается к красоточному уровню. Она высокая, около пяти футов десяти дюймов. Я едва дотягиваю до пяти футов двух дюймов. Очевидно, Бог отдал ей те четыре лишних дюйма, которые должны были достаться мне. Без сомнения, ошибка в небесной канцелярии. Она и понятия не имеет, как хорошо быть высокой. Ей никогда не приходилось подпрыгивать, чтобы разглядеть, как пройти к барной стойке в заполненном народом клубе, или укорачивать на добрых четыре дюйма каждую пару новых брюк.
Я была бы очень рада, если бы ей как-нибудь удалось вернуть свое былое великолепие. На фотографиях, сделанных, когда Лауре было двадцать с небольшим, изображена роскошная женщина с пышной грудью и красивыми, крепкими плечами и бедрами. Мне кажется, что Лаура начала съеживаться после рождения Эдди. В возрасте двух лет он весил девятнадцать килограммов. Лаура потеряла столько же. С нее улетучился каждый лишний грамм плоти и жира. Когда ушел Оскар, она, казалось, потеряла и в росте. Сейчас она сутулится так сильно, что ее плечи почти сходятся на груди.
У Лауры отличные волосы, от природы светлые и вьющиеся. Обычно она собирает их в практичный конский хвост. В тех редких случаях, когда она распускает их, они превращаются в копну игривых локонов, отражающих каждое ее движение и оживляющих ее веснушки. Ее кудри начисто отрицают суровую правду жизни и утверждают, что все на свете — это веселье и радость, непосредственный и бесшабашный смех. Сегодня на ней футболка, которую я раньше не видела. Я считаю уместным оценить ее.
— Красивая футболка.
Лаура улыбается:
— Правда? Спасибо. Купила в «Топшопе». Сама ведь знаешь, какие у них там шикарные вещи.
Я знаю. Было время, мы любили бывать там и по субботам тратили целое утро на блуждание по рядам доступной простым смертным моды. Мы подбрасывали монетку, решая, кому достанется последняя пара супермодных обтягивающих фиолетовых штанов, которые не шли ни мне, ни ей. Мы по очереди сторожили коляску Эдди и примеряли блузки из тонкой мерцающей ткани и прелестные, украшенные вышивкой юбки.
— Почему мы ходим именно сюда? — спрашивает Лаура. — В Уимблдоне и Шепардс-Буше столько других приятных кафе. В «Старбаксе» все так безлико.
— Потому что нам обеим удобно сюда добираться, а в частных кафе подают чуть теплый растворимый кофе, — напоминаю я.
— Ах да. Ну почему мир не такой, каким я его себе представляю? — Она улыбается.
— Тяжелое утро? — сочувственно спрашиваю я. Новая футболка и широкая улыбка не вводят меня в заблуждение: жизнь у нее далеко не беззаботна. Было бы невежливо, если бы я приняла внешнюю сторону Лауры — смеющуюся маску — за всю Лауру.
— Не особенно. Только когда я оставляла Эдди в детском саду, он вцепился в меня и заплакал.
— Я думала, он там освоился. — Я похлопываю ее по руке.
— Сегодня утром он выглядел таким расстроенным, что я всерьез подумывала о том, чтобы не оставлять его.
— Но оставила?
— Да. Линда, его воспитательница, забрала его у меня и прижала к своей громадной груди.
— Он оценил? — спросила я.
— Нет. Для этого должно пройти еще лет двенадцать. Он просто грустно посмотрел на меня своими синими глазами. Линда твердо и вполне обоснованно заявила, что «расстраиваться из-за такой мелочи — глупо».
— Резковато. Он ведь еще маленький, — с сочувствием комментирую я.
— Она обращалась ко мне, — с улыбкой объясняет Лаура. Я иду к прилавку и заказываю еще два кофе и к нему два черничных кекса. Мы всегда едим пирожные только со второй чашкой кофе. Этот ритуал напоминает мне о моей матери, которая никогда не позволяла себе выпить раньше семи часов вечера. Она считала важным придерживаться «принципов». В наших краях это было редкостью. Как и я, она родилась и выросла в Кёркспи, маленьком городке, ютящемся в бесцветном, тоскливом углу в северо-восточной части Шотландии. Исторически сложилось, что люди там занимаются ловлей рыбы, чтобы добыть средства к существованию. В Кёркспи виски называют «живой водой» и ценят пуще материнского молока — полагаю, из-за того, что оно притупляет боль и вечный страх перед всегда поджидающей моряка смертью или увечьем. Сейчас этот рыбацкий городок почти погублен наркоманией, безработицей и отупляющей бедностью. Там плюнуть нельзя без того, чтобы не попасть в брошенный лодочный сарай или навес, но страсть к «живой воде» все так же сильна, как раньше. И даже стала сильнее. Я люблю выпить с друзьями бокал или два вина (и даже иногда три или четыре), но в Кёркспи меня считали бы трезвенницей.
Жители Кёркспи совершают буйные выходки, наносят ничем не обоснованные оскорбления, затевают драки и избивают незнакомцев, блюют, мочатся и совокупляются на улице, занимаются членовредительством, упиваются до бесчувствия и не имеют ни копейки за душой — и никого это не удивляет. Все потому, что люди там поклоняются «живой воде», не имея «принципов» моей матери. Черничные кексы, конечно, гораздо менее разрушительны.
— Знаешь, чего тебе не хватает? — спрашиваю я Лауру. Я выбрасываю мысли о Кёркспи из головы — при моей практике это нетрудно.
— Мне не хватает сногсшибательного миллионера, ростом шесть футов два дюйма, который души во мне не чает и бросается исполнять каждое мое желание еще даже до того, как я его придумаю, — деловым тоном сообщает Лаура.
— Я не об этом.
— Это хорошо, потому что ты, похоже, отхватила себе последнего. Ты невозможно везучая.
— Может быть, сходим куда-нибудь вечером?
— Я не могу себе этого позволить.
За те три года, что я ее знаю, я уже успела привыкнуть к подобным ответам — а с тех пор, как я вышла замуж за Филипа, она обращается к ним все чаще. Когда мы с ней были вольными птичками, то таскались по барам, пабам и клубам каждую вторую пятницу. Сейчас она соглашается все реже. Это не ее вина. После такого семейного краха любая бы погасла.
— Вовсе не обязательно идти в дорогое заведение, — возражаю я.
— Даже если мы выберем дешевый клуб, мне все равно придется платить няньке — если я вообще смогу найти няню, которая не будет выставлять миллион условий, а просто придет работать. Дама, которую я нанимала в прошлый раз, поставила меня в известность, пиццу какой фирмы она предпочитает, и по ее милости я не смогла записать «Футбольных жен», потому что она заявила, что будет смотреть их сама и запишет на свою кассету!
