одни неприятности, но и возможность заниматься реставрацией, развращать под этой роскошной вывеской глупых мальчишек, о чем он так долго мечтал, да еще попутно обучать всему, что так ему дорого. До встречи с Моррисом Форбс сам был наполовину отщепенцем, нищим пенсионером, и не стоит об этом забывать, n'est ce pas? Разве нет? По правде говоря, Форбс мог бы его уничтожить одним малейшим намеком; но в то же время именно Моррис оставался хозяином положения. А с тех пор, как он узнал, что Форбс гомосексуалист, – Кваме и Паола до своей гибели успели сообщить достаточно подробностей, – последние остатки былого почтения, больше того, преклонения перед учителем испарились без следа. И какой бардак тот устроил со злосчастными письмами!
– Audentes fortuna iuvat,[22] – пробормотал Форбс.
– Так-то оно лучше, – смилостивился Моррис. И спросил, желая напомнить о старых добрых временах: – А что на самом деле означает эта ваша латынь?
– То, что вы правы, – ответил Форбс, затем встал с места и спросил полицейского, нельзя ли ему воспользоваться la toilette.
После обеденного перерыва приехала Антонелла. Моррис поспешил навстречу, они обнялись.
– E allora? – взволнованно спросил он. – Ну что, полиция их схватила?
– Никто не пришел. Я прождала полтора часа.
– Может, они узнали про засаду?
– Но откуда? – удивилась Антонелла. – Ведь знала я одна.
Форбс снова куксился на дальней скамейке, даже не поздоровался с дамой.
– Я думаю, это была просто уловка, чтобы отвлечь внимание от арабов, – сказал Моррис. – На самом деле никто не брал Бобо в заложники, иначе прислали бы какое-нибудь подтверждение, что он находится у них.
К немалому удовольствию Морриса – хотя в устах Антонеллы такое звучало, пожалуй, чересчур жестко – она ответила:
– Если честно, после всего, что я узнала о Бобо, это не слишком меня огорчает.
В ее словах была безнадежная горечь, которую смогло бы исцелить только море тепла и заботы.
И тут полицейский вызвал «Мойриса Дэкуорса».
Моррис поднялся со скамьи и по каменным плитам коридоров прошел в просторное, аскетичное и словно пустоватое, невзирая на публику, помещение. На высоких сводах сохранились остатки фресок. Разрозненные фрагменты полустертых лиц, крыло ангела и тут же рядом пышные розовые ляжки – все было разбросано по потолку в причудливом беспорядке, словно напоминание о том, как сложно восстановить реальные события во всей их полноте. На мраморном полу стояли угловатые пластиковые стулья, из угла доносился треск пишущей машинки. Очевидно, современность проникла и сюда, подобно жалкому моллюску, поселившемуся в благородной древней раковине. Трое судей – пожилой мужчина во главе и совсем молоденькие заседательницы смотрели на него с кафедры. На стене за их спинами, рядом со сломанным светильником и пластмассовым распятием, виднелся полустертый девиз: «LA LEGGE И UGUALE PER TUTTI». Ну конечно, закон для всех един…
Морриса подвели к предмету, больше всего напоминавшему кухонный стул с кое-как приделанным микрофоном. Однако он восполнил эту прискорбную нехватку солидности, и когда председательствующий привел его к присяге, произнес слово «Клянусь» самым серьезным и торжественным тоном, на какой был способен. Опустившись на стул, он внимательно оглядел публику напротив и понял, что может без помех демонстрировать уверенность в себе и снисходительность: бояться ему было нечего, равным образом он ничего не имел против бедных ребят, уныло сидевших за соседним столом со своими адвокатами.
Да, его имя Моррис Альберт Дакворт, родился в Актоне, Лондон, Соединенное Королевство, 19 декабря 1960 года. Да, сейчас он проживает в провинции – Верон, коммуна – Квинцано, по адресу Аре-Дзово, 10. Да, он знает обоих обвиняемых, хотя ему известны только их имена: Фарук и Азедин. Они подрабатывали на предприятии, совладельцем коего он является. Оба проживали в общежитии, которое он организовал как часть программы помощи социально незащищенному населению, нуждающемуся в работе и крыше над головой. Сам будучи в какой-то мере иммигрантом, он всегда сочувствовал тем, кто пытается наладить новую жизнь в незнакомом окружении.
Венето – не провинция, а «историческая область», в систему административного деления она входит лишь условно, как макрорегион. Включает несколько провинций; Верона – одна из них, а те, в свою очередь, делятся на коммуны. Никаких кварталов там нет. Как можно понять из текста, Монторио и то место, где жил Бобо (кажется, Сперанца) – нечто типа отдельных поселков внутри муниципалитета, а Квинцано – пригородный населенный пункт с собственной мэрией.
Это было хорошо сказано. По аудитории, состоявшей главным образом из католиков, пробежал шепоток лицемерного одобрения. Вряд ли кто из них хоть раз в жизни помог несчастным изгоям.
На этом вступительная часть закончилась. Последовали вопросы обвинения – что же произошло в то утро, когда было совершено преступление, точнее, предполагаемое преступление. Когда Моррис появился в офисе; что он там обнаружил, какой суммы денег не хватало в сейфе? Моррис отвечал толково и по существу. Он подробно описал обстановку: перевернутые стулья, следы крови на полу, разбитый телефонный аппарат. Рассказал, что с утра ему звонил Форбс и сообщил об увольнении двух эмигрантов. Он признал, что в тот момент не сумел сопоставить факты, так как накануне похоронил тещу, и рассудок его был затуманен.
Ничто из сказанного не противоречило предыдущим показаниям. Вот разве теперь он еще припоминает, что в помещении было сильно накурено.
– Скажите, у Роберто Позенато раньше были конфликты с обвиняемыми?
Моррис поколебался, прикусив губу, словно решился выложить всю правду, хотя куда – уместнее было бы промолчать. Он был уверен, что ни с кем не встретится глазами. Потом разъяснил, что раньше на заводе было принято запирать в ночную смену все туалеты.
– По ночам работают только эмигранты, а часть персонала заражена расистскими предрассудками. К сожалению, мой зять Бобо, Роберто Позенато, даже не пытался с этим бороться. Рабочим разрешили пользоваться туалетами в ночное время лишь после моего прямого вмешательства. С другой стороны, надо признать, мне и в голову не приходило, что некоторые рабочие подвержены гомосексуализму – иначе, боюсь, могли бы проявиться мои собственные убеждения.
