что писатель еще внутренне не расстался со своими первыми книгами? Недаром рассказ 'Были они смуглые и золотоглазые' мог бы дополнить собой хроники, а «Прогулка», как только что упоминалось, внутренне тяготеет к зеркальной мозаике 'Человека в картинках'.
Советский читатель хорошо знает творчество Брэдбери. Почти все лучшие его вещи были изданы у нас большими тиражами. Новые произведения замечательного писателя лежат в редакционных портфелях и ждут своего перевода. В их числе повесть 'Недобрый гость'. Одним из эпиграфов к ней взяты строки английского поэта Йитса: 'Человек влюблен, ему дорого то, что уходит'. В этих строках секрет пленительной грусти некоторых рассказов Брэдбери. Это многогранный художник. Скорее, поэт, чем беллетрист. Он яростно ненавидит пошлость и преклоняется перед такими людьми, как Хемингуэй или братья Райт, зовет к сопротивлению и пишет «поперек», и при этом удивительно тонко грустит о том, что уходит. Облетают цветы, бросая вызов мертвой восковой красоте, уходит звездным светом время, и любовь иногда покидает сердце. А океан уносит выброшенную на базальтовую гальку русалку, стеклянная волна, укачивая, безвозвратно возвращает в глубины голубое прекрасное тело ее. И только смотрит неподвижный человек на световые вспышки океанской голубизны ('Берег на закате'). О чем он думает? Тоскует? Рвется вслед? Осознает, что дошел до края, за которым либо понимание всего, либо небытие?
Кто знает…
Таков Брэдбери — поэт, созерцатель и мудрый философ, знаток потаенных струн человеческой души. Трагедия и грусть, как сплетенные в ручье водяные струи, пронизывают все творчество Брэдбери. Но никогда не вливаются они в темные стоячие омуты пессимизма. Брэдбери не просто верит в светлое будущее людей, он живет ради этого будущего.
'Помню, когда я был мальчишкой, у нас сломались сеялки, — говорит герой рассказа 'Земляничное окошко', — а на починку не было денег, и мы с отцом вышли в поле и кидали семена просто горстью — так вот, это то же самое. Сеять-то надо, иначе потом жать не придется. О господи, Керри, ты только вспомни, как писали в газетах, в воскресных приложениях: через миллион лет земля обратится в лед! Когда-то, мальчишкой, я ревмя ревел над такими статьями. Мать спрашивает — чего ты? А я отвечаю — мне их всех жалко, бедняг, которые тогда будут жить на свете. А мать говорит — ты о них не беспокойся. Так вот, Керри, я про что говорю: на самом-то деле мы о них беспокоимся. А то бы мы сюда не забрались. Это очень важно, чтоб Человек с большой буквы — это главное'.
Вот почему для одних Брэдбери — 'надежда и гордость Америки', а для других — 'нежелательный элемент'. И вот почему он так понятен и интересен нашему читателю.
Из американских фантастов ближе всех по духу к Брэдбери, пожалуй, Генри Каттнер. Он такой же не традиционный и совсем не «научный» фантаст. Когда-то он помог войти в литературу Рэю Брэдбери, фактически переписав заново его первый рассказ. Прекрасный брэдбериевский «Вельд» был написан под влиянием Каттнера. Брэдбери углубил и довел до совершенства каттнеровскую тему. В предисловии Ю. Кагарлицкого к сборнику Каттнера «Робот-зазнайка» обо всем этом подробно написано.
Из-под пера Каттнера вышли романы 'Долина Огня' и «Ярость», сборники рассказов 'Обгоняя время', 'Возврат к чужому', 'Обходным путем к чужому', 'Жил-был гном', 'У роботов нет хвостов', 'Волшебная пешка'. Он писал под разными псевдонимами, многие вещи создал в соавторстве со своей женой Кэтрин Мур.
Он ввел в литературу Хоггбенов — занятное семейство простых и грубоватых людей, практически бессмертных и способных на любые чудеса. Рассказы о Хоггбенах — это кельтские сказки на новый лад, где волшебство заменено совершенно рациональным процессом, творимым, однако, по наитию, интуитивно. Это своего рода синтез научной и «чистой» фантастики. С одной стороны, подмена волшебства псевдонаучным ритуалом, с другой — полный отказ от технических подробностей и небрежное игнорирование существующих в науке представлений. Но, в отличие от Брэдбери, Каттнер не относится к науке как к враждебному иррациональному началу, он просто остроумно подсмеивается над ней или вовсе от нее отмахивается. В соединении с мягким и непринужденным юмором это дает особый «каттнеровский» эффект.
Хоггбены не только способны буквально из воздуха создавать известные в науке лазеры и ядерные реакторы, но они овладевают такими вещами, которые даже не снились современным ученым: левитацией, телепортацией, телепатией. Хоггбены делаются невидимыми, выделяют из себя миллионы двойников, владеют чудесами психотехники, проходят сквозь стены. Но все это так, небрежненько, наплевательски. Они простые ребята, не знают мудреных научных слов и объясняются на чудовищном сленге. Притом всячески скрывают свои диковинные свойства от окружающих. И недаром! Когда-то за ними охотились жадные цари и жрецы, их сжигали на кострах инквизиции, побивала камнями суеверная толпа. А сейчас они приманка для генералов и «прохвессоров», готовых на любую бесчеловечность, на любое вероломство, чтобы только овладеть тайнами Хоггбенов. Бедные Хоггбены, несчастные кобольды, жалкое гонимое племя мутантов. Они грубы и невежественны, живут самой примитивной жизнью, им ничего не надо, только оставьте их в покое, перестаньте травить их, как красного зверя, дайте спокойно пожить. Жестокая антитеза культур! Но человечность, обычная порядочность всегда остаются на стороне Хоггбенов. Обыватели-фермеры и жители индустриальных гигантов — противостоят Хоггбенам, словно жадная и косная толпа, одноликая и жестокая, как в века Калигулы и Борджиа.
Но не ради прошлого отрицает Каттнер окружающую его действительность. Гениальный ребенок Авессалом, символически нареченный именем непокорного сына библейского царя Давида (рассказ 'Авессалом'), с высоким достоинством отстаивает свое право быть человеком. Во имя любви к сыну отец Авессалома пытается взять под контроль его мысли, как секретная служба берет под контроль телефонные разговоры. Это уже конфликт сегодняшнего дня. И Каттнер решает его в пользу молодого, чистого, прогрессивного, в пользу будущего.
Среди выдающихся фантастов Америки особое место занимает Роберт Шекли. Это мастер хлесткого памфлета, острой социальной сатиры. Такие его рассказы, как 'Паломничество на Землю' и 'Седьмая жертва', могут украсить любую антологию. Недаром по 'Седьмой жертве' был поставлен фильм, снискавший громкую известность. Шекли прирожденный сатирик, и сатирик многогранный. 'Ювеналов бич' гармонично сочетается у него с заразительным юмором, теплой дружеской улыбкой. Но как только дело касается самого главного для Шекли — человеческих ценностей: любви, порядочности, права человека оставаться самим собой — он становится беспощадным, жестоким. В этом 'Паломничество на Землю' и 'Седьмая жертва' очень близки к блестящей новелле Андре Моруа 'Палас-отель Таннатос'. Как свойственно великим творениям, произведения поднимаются над границами литературных жанров. И 'Седьмая жертва', и новелла Моруа — вещи безусловно фантастические, но одновременно и реалистические. Их можно назвать даже научно- фантастическими, поскольку железная логика человеческих поступков — это тоже наука, наука исследования малейших движений человеческой души.
Герою 'Паломничества на Землю' подсунули эрзац-любовь. Он стремился на родную планету обогатить свою душу величайшим сокровищем человеческих отношений, а его ограбили. И закономерна развязка: путь насилия и жестокости — обычный путь. Если отнять у человека любовь, оплевать эту любовь, заставить предать ее, он перестает быть человеком.
Кроме нескольких превосходных рассказов, Шекли написал романы «Корпорация», «Бессмертие» ['Корпорация «Бессмертие» — ЮЗ], 'Путешествие через бесконечность'. И в них он оставался верен себе, своему девизу: 'взглянуть на общество наивными глазами постороннего человека'. Зачем это нужно писателю? Чтобы осветить беспощадным светом койку, на которой лежит больной. Это же очень важно знать, чем и как сильно он болен. Хотя бы для того, чтобы начать лечить. Но это уже другая задача. Шекли не ставит диагноза. Он не философ, он не задумывается над движущими силами социальных противоречий. Но с удивительной обостренностью художника чувствует болезнь и бьет тревогу.
Гипноз страха
Их родословное дерево росло не в теплицах,
Не для них лихачи приспосабливали бубенцы под дугу.
Только раз на веку им везло прокатиться:
Только раз на веку, да и то на последнем шагу.
