земных проблем? Разве эту мысль нельзя подкрепить и здравым смыслом, и соображениями гуманности? Мне не раз приходилось читать статьи в зарубежной прессе, авторы которых предлагали затормозить освоение космоса, а высвобожденные средства направить на повышение жизненного уровня.
Но уже сегодня спутники предсказывают погоду, предупреждают о надвигающихся циклонах, помогают искать полезные ископаемые, они незаменимы в качестве телекоммуникационных объектов. Я нарочно не говорю об основных выгодах, которые нельзя измерить узкими рамками расхода-прихода, о познании тайн окружающего нас мира. Познание же — высшее и прекрасное назначение человека.
Попытаемся, однако, понять, откуда проистекают те самые негативные последствия величественного процесса познания, которые зачастую настолько омрачают нашу жизнь, что у ряда людей появляется соблазн вообще отказаться от дальнейшего проникновения в тайны природы, совершив тем самым интеллектуальное самоубийство.
Их пугает в науке все: ее специфический язык, дифференциация и неожиданное сближение дисциплин, внезапность появления радикальных идей, даже та, все увеличивающаяся стремительность, с которой научные свершения входят в нашу жизнь. В этом ускорении, в этом стремительном сокращении промежутка между зарождением новой техники и ее социальным воздействием они видят только одно: все быстрее и обширнее распространяющийся вред. Не успели мы, дескать, осмыслить, что сулит нам разрушенное Резерфордом ядро, как на тебе — атомная бомба.
Но оставим пока в стороне бомбу и попробуем оценить, действительно ли так опасен для нас этот сакраментальный промежуток. Так ли плохо, что он все время сокращается?
Телефон прошел путь от идеи до первого опытного образца за 56 лет. Радио покрыло эту дистанцию за 35 лет. Радару понадобилось всего 15, телевизору — 14, квантовым генераторам — 9, транзисторам — только 5 лет.
Так это же прекрасно, когда абсолютно новые, принципиально почти непредсказуемые творения науки все быстрее и быстрее идут в наш мир! Это лишнее доказательство того, что наука способна преобразить его.
Теперь о негативных последствиях и — от этого никуда не уйдешь — о бомбе, которая, кстати, прошла свою дистанцию за 6 лет, то есть для большинства людей грибовидное облако поднялось внезапно. Зловещий отсвет того взрыва лег сначала на физиков, потом на ученых вообще. Событие это позволило Сноу сказать: 'Весь остальной мир напуган как их достижениями — научными открытиями и изобретениями, так и возможными последствиями их открытий. В результате люди начинают страшиться самих ученых, почитая их существенно отличными от всех остальных людей'.
Бездна непонимания, молчание моря стоит между Барнхаузом и генералом Баркером ('Доклад об эффекте Барнхауза' К. Воннегута), между полковником Уиндермором и Хорном ('Одушевленный труп' Ф. Пола). Два полюса, две цивилизации. Их постоянное противоборство рождает в обществе скепсис и пустоту. Все становится здесь опасным, даже эликсир бессмертия ('Что случилось с капралом Куку' Дж. Керша). Он в лучшем случае бесполезен, неприятен своей назойливой соблазнительностью. Настолько далеко зашел процесс отчуждения и нелюбопытства, настолько сильно недоверие к выдумкам «яйцеголовых».
Вот истоки и последствия недоверчивого отношения к науке и ученым. История давно сказала свое веское слово по поводу событий, связанных с атомной бомбой. Те, кто, как это принято говорить на Западе, первыми нажали атомную кнопку, стремились опередить Гитлера. Они же, речь в основном идет о таких ученых, как Эйнштейн и Сциллард, сделали все, что было в человеческих силах, чтобы не допустить бомбардировки японских городов. Это общеизвестно. Колючую проволоку придумали, чтобы защитить посевы от диких животных, динамит был создан для ускорения земляных работ, синтезированные в Германии фосфорорганические вещества предназначались для вредителей сельского хозяйства. Попав в руки вермахта, были засекречены и стали основой для производства табуна и зарина. Это тоже общеизвестно. С другой стороны, теплотехники фирмы 'Топф и сыновья' спроектировали специальные печи для Освенцима, химики из 'ИГ Фарбениндустри' изготовили 'циклон Б', а гонимый распространяющимся по Европе фашизмом эмигрант по фамилии Теллер, который, как и Сциллард, принимал участие в 'Манхеттенском проекте', стал печально известен как 'отец водородной бомбы' и оголтелый милитарист (см. главу 'Отсветы ада').
Очевидно, ученые не отличаются в основном от других людей. Они во всяком случае не хуже их. Право, нет никаких оснований доверять ученым больше или меньше, чем, скажем, юристам, которые становятся министрами, сенаторами и конгрессменами. Вот и получается, что на самом деле в основе столь распространенного на Западе недоверия к науке лежит недоверие к обществу.
В этой связи мы можем воспринимать заключительные сцены 'Неукротимой планеты' почти как символику. Не взрыв атомного заряда в пещере становится причиной ожесточенного штурма крепости-'периметра', а сам периметр, точнее, волчьи законы, по которым живут создавшие его люди.
Все, буквально все может стать опасным в мире высочайшей техники, живущем моралью купли- продажи, прагматической сиюминутной выгодой. Я не вижу, например, ничего плохого в реальных попытках подбора супружеских пар с помощью компьютера, ни тем более в аппаратах, которыми пользуются герои Вольфганга Шрейера ('Отпуск для женитьбы'). В лучшем случае кибернетический Эрос окажется бессильным разрешить известную проблему пресловутого треугольника, в худшем — станет добавочным звеном жесточайшего закабаления человеческой волн.
Пусть Центральный вокзал одного из самых населенных городов на земле «Токио-сентрал» ('Кольцевые ветки' японского фантаста Ясутаки Цуцуя) не производит еще человеческие дубли, но человеческую индивидуальность он уже стер. Это вынужденная плата за стремительный прогресс, это жестокое ярмо больших городов. Очевидно, такая обезличка характерна для любого многочисленного скопления людей. Она — неизбежное следствие темпа жизни, платформ электрички, тоннелей метро и эстакад хабвея. Но лишь там, где действительно никто никому не нужен, ее ощущают так остро и так повседневно. Это несмываемое клеймо 'цивилизации напоказ', где извращена до предела даже сама идея нормального человеческого общения. Что даст еще одно новое изобретение городу, уже сейчас живущему в искусственной атмосфере? Задрай скорее окна сверкающего автомобиля, включи кондиционер и мчись неведомо куда. Может быть, ты и заметишь на лету сверкающий огнями стенд, рекламирующий очередную новинку. Купишь. Или не купишь. В обоих случаях это не отразится на беге твоего беличьего колеса. Куда ты стремишься? Чего бежишь? Нет ответа… Если ты наделен бессмертной искрой и всесжигающим беспокойством, может быть, станешь изобретателем. Какая мысль придет тебе на вираже эстакады? О чем ты подумаешь под расцвеченным неоном ночным небом среди шума и грохота, среди сплошного потока как будто бы веселых и в общем-то сытых людей. Ты откроешь тайну сухой воды и вспомнишь о людях, строящих города в пустынях. Но неужели не коснется твоего сердца совиное крыло предчувствия? Неужели не провидится тебе одинокая койка в сумасшедшем доме или та мучительная сказка, от которой ты задохнешься, так и не успев осознать, что убит?
Такова участь изобретателей. Они не могут остановиться. Что ж, иди, изобретай… Возможно, ты достигнешь того же, что и смешной гений ('Эксперт' Мая Рейнольдса [Мэка Рейнольдса — ЮЗ]). Твои творения купят, чтобы положить их под сукно. А это, в сущности, не так плохо. Ты сможешь прокормить и себя и семью, всегда сумеешь заплатить за выпивку. Постепенно алкоголь отучит тебя изобретать, и постоянное надоедливое беспокойство отпустит твое сердце. Тебе не в чем упрекнуть себя. Мир не хочет новинок. Но он великодушен к тебе. Пусть лучше мысль умрет под сукном, чем воплотится в нового Франкенштейна. Твой суперцереброграф, как, впрочем, и времесместитель ('Мгновенье вечность бережет' Роберта Туми) — всего лишь игрушки, забавные пустячки. Можно лишь радоваться, что смещение времени вызвало к жизни бронтозавра, а не, скажем, грузовик с гитлеровскими штурмовиками. Но, говорят, у пьяных есть свой добрый бог. У пьяных героев научно-фантастических рассказов и у создателей этих героев, изображающих камерные сюжеты, 'добрый бог' не дает довести мысль до логического конца. Они выдают свой новый компонент и спешат к случайной развязке, обрывают повествование, чтобы было 'все тихо'. В противном случае следовало бы сделать такие же беспощадные выводы, как и Шервуд [Шерред — ЮЗ] в своей великолепной «Попытке». Здесь действительно до конца соблюден принцип гомеостаза. Новое ворвалось в жизнь, пришло с ней в столкновение и, достигнув равновесия, утвердилось. Такова по всяком случае схема кибернетической игры. Математика с трудом описывает явления скрытые. Она обходит и то, что на время изолировано, как бы исключено из обращения. Новый элемент в том, что такой мир уже обречен. Он неизбежно взорвется. Если в обществе начинают говорить (цитирую Шервуда): 'Нечего нам
