— Конкретно!
— Если конкретно, то я убежден, что в день смерти Ковского вы были в его лаборатории. Я говорю о его кабинете на даче в Жаворонках.
— Это все?
— Это главное.
— Отсюда только один шаг, чтобы обвинить меня в убийстве.
— Я его не сделал.
— Напрасно! Это ведь так просто!
— Думаю, что вы ошибаетесь. Но как бы там ни было, от ответа на вопрос, что вы делали в доме Ковского в тот последний день, не уйти.
— Я не знаю, какие у вас там есть против меня улики, но лента, повторяю, не доказательство. Она меня не волнует.
— Напрасно.
— Нет, не волнует. Объяснить пики легче легкого. Я могу выдвинуть хоть сто различных вариантов.
— Сделайте одолжение.
— Ковский сам поставил опыт по программе «Ненависть».
— Это противоречит вашим прежним показаниям.
— Ничуть. Отчего бы ему не поставить такой опыт? Я же не был у него целых пять дней. Это не утверждение, а только предположение. Как я могу утверждать что-либо, если не знаю точно? Меня же не было там! Не убеждает?
— Ладно, допустим. Еще варианты есть?
— Сколько угодно! Ковский раскрыл форточку, и на лист с датчиком упал солнечный луч. К вашему сведению, утреннее солнце богато ультрафиолетом. Поэтому лист мог получить ожог, что и вызвало реакцию, сходную с той, которая возникала при раздражении током или зажженной сигаретой. Как вам это нравится?
— Видимо, научные эксперты признают подобный довод достаточно резонным.
— Вот видите! А что, если реакция цветка вообще была самопроизвольной? Если растению не понравилось, что бактерии в почве вдруг взрывообразно размножились или, напротив, погибли? А вдруг поливная вода содержала не те соли? А что, ежели завелась какая-нибудь личинка и стала пожирать корни? Или проросли вдруг занесенные ветром вредные споры?
— Понятно, Марк Модестович, и достаточно. Меня ваша аргументация убеждает. Не отказываясь от первоначальных сомнений, я вынужден признать, что пики на диаграмме доказательной силой не обладают. Вы удовлетворены?
— А вы?
— И да и нет. Но, по крайней мере, вопрос, казавшийся мне главным, получает достаточное объяснение. Точнее вырисовывается неправомочность самой его постановки. Приношу свои извинения. Наличие пиков боли на последней диаграмме не может быть истолковано однозначно.
— Вы отразите это в протоколе?
— Ваши ответы? Безусловно!
— А ваши выводы?
— Это уже не для протокола. Они останутся в голове.
— Еще вопросы будут?
— Нет, Марк Модестович, спасибо. Прочтите, пожалуйста, и подпишите.
— Давайте. — Он подписал не глядя. — Я вам верю.
— Прочтите все-таки для порядка. Если что не понравится, внесем изменения.
— Нет, все правильно, — сказал Сударевский, бегло проглядев запись. — Жаль лишь, что наш в высшей степени интересный диалог не отражен здесь во всей полноте.
— Сойдет. Главное, чтобы правильно была передана суть, а как мы с вами добирались до истины, никого не касается.
— Считаете, что мы добрались до нее?
— Диалектика учит, что абсолютная истина недостижима, Марк Модестович, хотя мы можем сколь угодно близко приблизиться к ней… Теперь, когда мы покончили с делами, могу сообщить вам приятную новость.
— В самом деле?
— Академик Берендер дал высокий отзыв о вашей работе. Он считает, что она безусловно заслуживает диплома на открытие. Если вы согласны, он готов ходатайствовать о передаче ее на рассмотрение в отделение химических наук.
— Спасибо, Владимир Константинович, за ваши хлопоты и за действительно прекрасное известие. Оценка Александра Петровича крайне лестна и ко многому обязывает, но, не знаю, как вам объяснить, я не согласен. Ради бога, извините меня, но я не хочу.
— Вот уж удивили так удивили! Мои друзья говорят, что это почти верное дело!
— И тем не менее.
— Ну, раз так… Дело, конечно, ваше.
— Хотите знать почему?
— Вы не обязаны объясняться, Марк Модестович. Столь далеко мои служебные полномочия не распространяются.
— Но вы пытались помочь мне не как следователь?
— Конечно же, нет! Просто по-человечески! Наконец, как гражданин… Вы ведь действительно сделали вместе с Ковским большое и важное открытие. В юридическом оформлении этого факта заинтересованы не только вы, но прежде всего наша страна. Этого требуют государственные интересы.
— Вот видите, Владимир Константинович, как вы по-государственному мыслите! Жаль, что те, кого это прямо касается, не берут с вас пример. Им, простите, плевать…
— А вы не о них думайте! Это накипь. Вы лучше на таких, как академик Берендер, ориентируйтесь.
— Поздно. Я, знаете ли, чертовски устал, и мне все равно. Перегорело в душе. Одна зола осталась. Хватит с меня неприятностей. Хочу спокойно пожить. У меня перед глазами, простите, наглядный урок. Да, да, я об Аркадии Викторовиче думаю! Не довольно ли жертв, товарищ майор?
— Вы считаете, что Ковский стал жертвой?
— Результаты вскрытия уже известны? Или это тоже секрет?
— Случай сложный. Труп долго лежал в воде. Заключения судебно-медицинской экспертизы еще нет.
— Так чего же вы дурака тут валяете? Душу выворачиваете? Вы же ведете себя, как последний провокатор!
— Боюсь, вы перебарщиваете, Марк Модестович!
— А вы не перебарщиваете, обвиняя меня в убийстве близкого и дорогого мне человека?
— Я ни разу не произнес слово «обвинение».
— Не обвиняете, так подозреваете!
— Я ни разу не произнес слово «убийство».
— Потому что данных нет, улик этих самых! Были бы — произнесли бы! Но я дам, дам вам материал против себя! Не беспокойтесь! Вас наверняка мучила проблема мотива преступления. Я не ошибся? Так вот, мотив есть: Сударевский убил своего учителя, чтобы сесть на его место. Очень просто! Я принимаю предложение возглавить лабораторию — разве это не веский довод? Как-никак лишних сто тридцать рубчиков в месяц!
— Прекратите истерику! Немедленно прекратите!
— Что?.. Да-да, вы правы, извините меня…
— Принести воды?
— Нет, благодарю вас, не надо.
— Тогда коньяку выпейте.
