перышки на ее шее, как переливается лилово-зеленоватый нейлон головки. Махди втянул голову в плечи и весь подобрался, как леопард перед прыжком. Я тоже затаил дыхание.
Не замечая нас, дрофа направилась к воде. Когда она погрузилась уже по грудь и клюв ее закопошился в подводном иле, я, не отводя глаз, нашарил ружье, осторожно подтянул его и спустил с предохранителя. Подраненная птица рванулась вверх. Рядом бабахнул выстрел Махди. Оставляя на воде смыкающуюся стеклянную борозду, дрофа в бессильном порыве понеслась к другому берегу, но, не достигнув даже середины реки, забилась, захлопала крыльями и перевернулась. Течение повлекло ее к болотам. Я бросился в воду. К счастью, речушка оказалась довольно мелкой, а дно твердым. То и дело падая и путаясь в скользких нитях водорослей, я догнал дрофу.
— Таке саче! Таке саче![13] — раздалось у меня за спиной.
Не столько смысл этих ломаных английских слов, сколько голос Махди, в котором дрожала высокая срывающаяся струна первобытного страха, заставил меня нырнуть под воду.
Когда, ослепленный водой и прилипшими к глазам волосами, я выскочил на поверхность, надо мной мелькнула чья-то громадная тень.
Мир дрожал и переливался в мокрых ресницах. Какая-то огромная птица летела над самой водой на закат. Она была величиной с орла и показалась мне черной. Я бросился к берегу. Когда я встал во весь рост, то ничего уже не увидел. Необозримые метелки тростника медленно колыхались на фоне заката. Они тоже показались мне черными, как тени на озаренной камином стене. На самом горизонте воздух подрагивал и мугнел. С болот Оберры поднимался туман, в котором растаял химерический призрак.
Наши ружья валялись на берегу, рубашки успели высохнуть. Махди нигде не было видно. Я позвал его. Но мой зов разбился о глухую преграду шуршащего и шепчущего тростника. Двести шагов отделяли меня от палаток. Всего двести шагов! Но я уже знал, что стоит войти в тростники, как сразу же теряется направление. Можно часами блуждать там, шатаясь от усталости и ужаса, в каком-нибудь шаге от человеческого жилья. Я поднял патронташи и, зарядив оба ружья, выстрелил. И опять меня окружала шелестящая тишина. Она напоминала шум приложенной к уху раковины.
Рядом бежала немая черная вода. Где-то урчали и пели огромные лягушки. Я вспомнил стихи:
Я чувствовал себя полным банкротом. Романтика ослепила меня своим радужным павлиньим шлейфом и предала. Совершенно случайно я вспомнил о миниатюрном компасе, укрепленном на ремешке часов. Крохотная, фосфоресцирующая в быстро густеющем сумраке стрелка мерцала неверным болотным огоньком. Я плюнул, выругался, надел рубашку, подобрал ружья и патронташи и вошел в тростники.
Через час я был уже в лагере. Злой, израненный, залепленный грязью, но спокойный. В лагере никого не было. Рабочие исчезли, побросав снаряжение и оборудование, опрокинув рацию и растоптав высыпавшиеся из порванного бумажного мешка газеты.
В моей палатке я нашел Махди. Он спал, завернувшись в антимоскитную сетку. Рядом с ним валялась фляга с джином. Пахучая жидкость медленно пропитывала землю. Махди был мертвецки пьян.
Я подошел к желтому баку с красной надписью «Пресная вода» и открыл кран. Сначала я пил воду взахлеб, потом стал лениво цедить ее сквозь зубы, под конец она уже просто лилась мне на лицо. Неудачи преследовали меня. Нас в лагере осталось только двое, и незачем было беречь воду. Я закрыл кран и улегся на циновку, подоткнув со всех сторон сетку. Потом мне захотелось покурить. Я закурил сигарету, время от времени выгоняя из-под сетки скапливающийся дым. Наконец я уснул.
— Я очень испугался, сэр! — объяснял мне утром Махди. — Конечно, я не верю во все эти сказки про летающую красную ящерицу, но то был действительно опасный зверь. В тот момент, когда вы нырнули, он напал на меня. Только я хотел схватить ружье, как над моей головой засвистели крылья: «шисс, шисс». Надо мной, щелкая зубами, пронесся огромный вампир. Я испугался и побежал. Потом меня что-то толкнуло в спину, и я упал, закрывая руками голову. Я долго пролежал так — лицом вниз и не раскрывая глаз. Потом медленно пополз. Чудовище, видимо, улетело. Тогда я поднялся, прыгнул в траву и побежал к лагерю.
В лагере меня обступили рабочие.
«Что это за летучая мышь такого размера, как размах моих рук, и черная?» — спросил я у них.
«А где ты видел ее?» — спросили они.
«Там», — ответил я и показал рукой на реку.
Это так испугало их, что они бросились бежать, круша все на своем пути, как носороги. Они бежали, не разбирая дороги, напролом, через мангровые заросли. Мне опять стало страшно. Страшнее, чем на реке, мне стало от этого бегства.
— Зачем же вы рассказали о происшествии на реке этим темным, суеверным людям? — спросил я Махди. — Вы же знали, что они убегут.
— Простите, сэр. Я очень виноват, господин, но мне было страшно, и я не подумал о последствиях.
— Почему же вы не убежали вместе с ними, если вам было страшно?
— Мне было страшно по-другому, чем им. Я просто испугался, а они испугались вестника смерти. Притом как же бы я бросил вас одного? Нет, я не мог убежать вместе с ними.
— Ну хорошо, Махди, забудем об этом случае. Подумаем лучше, как нам быть.
— Возвращаться надо, сэр! Все равно вы ничего не сможете сделать здесь без рабочих.
— Хорошо, Махди, я подумаю. Вы идите готовить завтрак, а я подумаю.
Но долго размышлять, собственно, было не о чем.
Очевидно, все придется начинать сначала. Почти четыре месяца пропали зря… И кто знает, сколько еще понадобится времени на возвращение в Капоэта, на поиски рабочих и новый поход на болота Оберры… Мне не в чем было себя упрекнуть, но в глубине души я чувствовал, что в провале экспедиции есть немалая доля и моей вины. Я вспомнил о том, как работал в Туркмении, в Западной Сибири. Там работа была самоцелью, а здесь… Здесь слишком много отвлекающих факторов. Насекомые и цветы, черные вонючие реки и потные восковые листья, медлительное скольжение питона и брачный полет термитов — все это властно приковывало мое внимание. Я слишком многому удивлялся, слишком спешил вобрать в себя все чудеса окружающего меня мира. Мои органы чувств не знали отдыха. И в мозг поступали все новые и новые сигналы, заставлявшие его напряженно работать, запоминать, сопоставлять, поражаться. Я не то чтобы небрежно относился к своим обязанностям, просто я выполнял их как-то слишком уж формально. Я понимал, что послан сюда на поиски нефти, а не для изучения букашек. Более того, я знал, что все, что меня так удивляет, уже давно описано тысячами исследователей и собрано в сотнях книг. Но я — то ведь видел все это впервые! И не мог заставить себя не смотреть, не обонять, не слышать!
Мне просто не хватало привычки, той повседневной привычки к окружающему тебя миру, которая помогает отделять главное от второстепенного, а многое и просто не замечать. Но привычку дает только время. Вот почему, сознавая всю взятую на себя ответственность, я пока мог лишь выполнять свои обязанности там, где от меня требовалось творчество.
Я разложил на циновках собранный за эти четыре месяца материал. Его никак нельзя было назвать бедным. Здесь были сейсмограммы, полученные с помощью КМПВ,[14] обработанные результаты гравиразведки, профильные разрезы, структурные карты. Казалось бы, я мог быть спокоен, собрав столь убедительные данные о бесперспективности района на нефть. Не виноват же я в том, что на Оберре не оказалось нефти! Вот и Пирсон предсказывал, что я здесь ничего не найду… И все же я знал, что, несмотря на формальную убедительность вороха карт, миллиметровок и калек, у меня нет морального права на какой бы то ни было определенный вывод. И не потому, что я мало работал. До сих пор у меня в ушах шумят отголоски сейсмических взрывов, а язык сохранил сладковатый вкус тетрила. Сколько раз на день я делал косой срез на огнепроводном шнуре и, прижав к пороховой начинке спичечную головку, чиркал о нее серой. Потом отбегал подальше и, открыв рот, ожидал взрыва. Как кадры бесконечной
