подозревал, что «Дежнев» так важен для всех без исключения людей. Не думал он и о том, что их команда, — Гоша перебрал в памяти каждое загорелое и обветренное лицо, — сплошь состоит из самых нужных для страны парней.
Но самым удивительным для Гоши было упоительное сознание своего собственного значения и могущества. Ведь он тоже был членом команды этого замечательного судна, которая делает такое большое дело.
Гоша старался не сгибаться под тяжестью дружески обнявшей его руки. Они стояли на носу у самого крамбола — массивного кронштейна с двумя огромными шкивами для кабеля. Еще недавно вид этого крамбола сильно огорчал Гошу. Еще бы! Ведь он со школьных времен мечтал о настоящем корабле с острым, как лезвие ножа, носом. А это что? Шкивы делали судно похожим на морду бульдога, — так, по крайней мере, казалось Гоше. Но теперь милый и замечательный крамбол наполнял сердце Гоши благодарной теплотой. Ведь это он делал силуэт «Дежнева» совершенно отличным от других судов: военных и торговых, траулеров, пассажирских лайнеров и танкеров. Крамбол неожиданно стал символом профессии, цеховым гербом, почетной эмблемой.
— Так-то вот, салага, — закончил Борис Степанович. — Понял ты меня хорошо, а не понял, не прочувствовал — тут дело другое. Придем во Владивосток, можешь идти к «купцам», сам помогу устроиться.
Но Гошка уже не хотел идти в торговый флот. А впереди был случай, который, может быть, впоследствии и определил его судьбу.
Холодная и злая свинцовая зыбь била в борта. «Дежнева» слегка качало. Было промозгло и неуютно. Ровный и несильный ветер нес со стороны Тихого океана мелкую водяную пыль. Она матовой пеленой оседала на медяшке, на хромированных деталях, на проволоке антенны. Глубины здесь, в Четвертом Курильском проливе, довольно значительные. Контрольно-измерительный пост показал, что кабель, соединяющий острова Онектон и Парамушир, поврежден на значительном протяжении. Работа была нелегкая. Бортовая качка и белая ненастная тьма — все небо затянулось плотной тускло-перламутровой пеленой, от которой побаливали глаза и плохо слушались веки, тоже не предвещали скорого окончания ремонта.
Автоматические грапнели — кошки с захватами — ухнули в глубину. Казалось, что ими до бесконечности будут баламутить желтовато-свинцовую воду.
Несколько раз «Дежнев» промахивался. Контрольный звонок лишь слабо всхлипывал, как испорченный телефон, когда судно проносило над кабелем.
— Стоп! Стоп! Давай задний! Малый, малый. Слышь? Сбавь обороты!
Лицо старпома побагровело, голос охрип, в нем появились влажные надсадные ноты.
Борис Степанович метался по палубе, рассыпая забористую ругань. Увидев, что у моториста заело рычаг, он бросился на помощь. Отпихнув незадачливого малого, Борис Степанович крикнул и животом навалился на стальную штангу.
'Дежнев' резко сбавил обороты. Фрикционные муфты соединили кабельный барабан с двигателем. Барабан дрогнул, заскрипел и завертелся: чем быстрей, тем бесшумней.
— Порядочек! — удовлетворенно просипел Борис Степанович, вновь отключая барабан.
Его налившееся от чрезмерного усилия кровью лицо постепенно начало отходить, а на руках все явственней стала проступать венозная синева татуировки.
— Вот так и держи, Витя, — сказал он, разгибая спину и все еще тяжело посапывая.
Тут его недреманное око остановилось на манипуляторщиках. Одним из них был как раз Гошка. От холода руки у него онемели, и он то и дело подносил их ко рту, чтобы согреть дыханием. Подышит на левую руку и схватится ею за рычаг, зато правую отправит на обогрев.
Гоша делает это бессознательно, не думая о разлапистых кошках, которые бороздят грунт в поисках кабеля, но, поймав грозный взгляд второго помощника, интуитивно понимает, что в чем-то сплоховал.
В эту минуту Гоша ожидал львиного рыка и гневной брани. Но вместо этого Борис Степанович лишь потрепал его по плечу:
— Эх ты, салажонок, салажонок. Пройди в автоматический пункт, отогрейся. Скажи там, чтоб тебя Писарев подменил, а я пока тут пошурую.
Наконец, кабель нащупали, и барабан заработал на полную мощность. Заскрипели тали, и две шлюпки, точно поплавки, запрыгали среди злых бурунов. Гоша сквозь стекло иллюминатора видел, как быстро и ловко матросы подвязывали к поднятому участку кабеля буи, 'Точно бусины на нитку насаживают', — подумал он. В туманной пелене было трудно разглядеть подробности. Судно болтало, и серый уровень воды в иллюминаторе качался слева направо. Гоша понимал, что это кренится не горизонт, а «Дежнев», но постепенно ему начинало чудиться, что весь мир сузился до круглого отверстия и качается, и качается… Гошка задремал.
Когда он, вздрогнув, очнулся, ему показалось, что прошла уже целая вечность. В иллюминаторе все так же качалось серое море. Но шлюпок уже не было видно. Зато на палубе слышался какой-то нестройный шум. Раздавались возгласы удивления, приглушенный смех. Преодолевая сонливость и уютное чувство теплоты и покоя, Гошка открыл дверь и заскользил по трапу вниз, почти не касаясь медных перил.
Матросы образовали на полубаке плотный круг. Усиленно работая локтями и извиваясь всем телом, точно дельфин, Гошка пробился в первые ряды.
На свободном от людей пятачке было пусто, если не считать лежащей на палубе полуразложившейся черной туши, сквозь которую виднелись плавно изогнутые ребра, точно огромные клинки.
Под общий смех матрос Никуля, по прозвищу Кубарик, низенький, но плотный и коренастый, рассказывал:
— Подвязываю это я четвертый буек, вроде все нормально. Махаю рукой на корабль. Трави, мол, дальше. Ну, кабель опять пошел, так и мелькае. Я ще махнул: трошки погоди. Вдруг Васька як завопит: 'Гляди, гляди!' Так я говорю, Вася, чи не?
Рыжий и спокойный верзила молча кивнул.
— Ну, я повернувся, — продолжает Кубарик, — батюшки! Яка-то громадина з воды лезет. Скажу правду, злякався до смерти. А Васька хохочет: 'Та це ж кашалот', — говорит. Тю, чертяка! — говорю я. — Ты бы сразу сказал, а то я думал, що це сирена — баба морская на меня глаза повылупила. Ей богу!
Матросы дружно хохочут, а Кубарик оглядывает всех с довольным видом.
— Одним словом, кашалот. Тильки он, чертяка, в кабеле запутався. Да ще как! Одна петля вокруг хвоста, другая плавник опутала, а в пасти у него целая бухта. Ей богу! Нижняя челюсть так в два витка опутана. Видно, он брыкався, бедолага, его аж в дугу согнуло. От морды до хвоста кабель, шо твоя струна, натянут. Як тильки не разорвався.
Кто-то из матросов подзадоривает рассказчика:
— Да, врешь ты все, Кубарик! Выловили дохлого кашалота, и пока прибуксировали на корабль, целую историю сочинили.
— Ясно, врешь! — смеются остальные, хотя знают, что Кубарик рассказывает все как было на самом деле.
Кубарик не обижается. Он призывает в свидетели Васю и еще двоих матросов, даже приглашает сесть в шлюпку и поплыть к кабелю:
— Вы только гляньте, як вин кабель покусав, проклятый. Вся ж изоляция попорчена. Кашалот — вин не кит, у него зубы будь здоров.
Внезапно матросы расступаются и пропускают высокого человека в зюйдвестке. Это капитан, Мартин Августович Лиепень.
— А ведь Никуля прав, — говорит он, посасывая пустую трубку. — Кашалоты часто запутываются в кабелях. Еще в молодости я читал книжку одного американского геолога. Там он приводит десятки подобных случаев. Причем интересно, что почти все животные запутывались именно так, как нам сейчас рассказал Никуля: нижней челюстью. И всегда кабель сильно бывает запутан и несет следы зубов. Только однажды кит сумел совсем разорвать кабель…
— А зачем они это делают, Мартин Августович? — раздался чей-то голос.
Капитан рассмеялся:
— А кто их знает. Ученые считают, что животные сами нападают на кабель. Пытаются его порвать,
