А Лариса осталась стоять в коридоре.
…Михаил сжал зубы и тихо сказал:
— Пойдем домой. Я провожу тебя.
Они вышли на улицу. Было холодно. Но свежий запах весны уже щекотал ноздри.
Михаил мучительно не находил слов, хотя чувствовал, что Лариса ждет, когда же он что-нибудь скажет.
— Правда, что ты работал в цирке? — наконец спросила она.
— Правда.
— Почему ты ушел?
— Захотелось настоящего дела.
— А там было не настоящее?
— Не знаю… Мне казалось, я могу делать что-то большее, чем выдумывать новые фокусы.
— Там, наверное, было много красивых женщин? Гимнастки, наездницы… акробатки? И ты, наверное, жалеешь, что ушел из цирка? Правда ведь, жалеешь?
— Единственное, о чем я жалею, это о смерти Евгения Осиповича. И всегда буду жалеть.
— Он был хороший… Очень хороший! Все остальные и мизинца его не стоят… Тебе, наверное, сейчас очень трудно? После вольной цирковой жизни попасть к нам…
— Кто тебе наболтал о вольной цирковой жизни? Это такая же работа, как и всякая другая.
— Такая же? Ты что, и номерок там снимал?
— Нет.
— Ну, а теперь снимаешь!
— Как будто дело только в этом.
— Конечно, нет! Я имею в виду интриги, сплетни…
— Это ты везде найдешь… И в цирке тоже… Если, конечно, будешь искать. А не будешь — поймешь, что это не главное, а наносное, как пена в половодье.
— Собираешься читать мораль?
— Нет… Сколько тебе лет?
Она помедлила и ответила как-то недоуменно и тихо:
— Девятнадцать… А что?
— Просто я гораздо старше тебя.
— Ну уж! Сказанул. Тебе двадцать пять?
— Двадцать восемь.
— Все равно! Видали мы таких стариков…
Быстро спускался вечер. Разлапистые черные ветви деревьев на фоне побледневшего неба казались абстрактными композициями.
— Давай, — Михаил взял ее за руку, — пообедаем где-нибудь.
Она покорно пошла за ним.
— Меня, наверное, уволят, — сказала Лариса, когда они вышли на Большую Грузинскую. — И скоро…
Грохот и лязг трамвая заглушил ее слова. Между темными колесами последним отблеском угасавшего дня мелькали рельсы.
— Почему ты так думаешь? — спросил Михаил, когда проехал трамвай.
— Знаю. Только мне наплевать! Уж как-нибудь устроюсь.
— А мне бы не было наплевать…
— Но ведь тебя-то не увольняют… по сокращению штатов. И диплом у тебя есть.
— Как знать… Но дело не в этом. Я так мечтал работать в настоящей физической лаборатории! А теперь все рушится…
— Ну почему?!
— Я был нужен только Евгению Осиповичу. Для остальных я так… случайный человек. Сегодня — физик, завтра — циркач. Если бы я еще поладил с Иваном Фомичом.
— А зачем ты не поладил? Ведь ты же хочешь работать у нас?
— Вот именно. Работать, а не служить. Служить от звонка до звонка можно, сколько угодно, в Москве таких мест много найдется. А вот настоящую работу мне очень трудно будет найти, к сожалению. Иди, доказывай в отделе кадров, что ты физик, когда на бумажке ты… В общем, с формальной стороны — все против меня.
— Говорят, в цирке ты получал больше?
— Да.
— А назад тебе туда нельзя?
— Можно, наверное… Только не хочется мне…
— А ты сходи к нашему директору. Или, еще лучше, поговори раньше с Урманцевым. Он человек хороший и понимающий…
— Говорил я уже с Урманцевым… Ничего он мне не обещает. Не знает, что с ним самим-то будет. Волнуется за свою докторскую диссертацию. Трудно без шефа. И вообще! Не понимаю, что с людьми вдруг сделалось. Все забились в щели, чего-то боятся, шушукаются. Неужели со смертью человека рушить все его дело? А?
— Смотря какой человек… Уж очень многое на одном Евгении Осиповиче держалось.
— Это его и погубило. Жаден он был на работу и необыкновенно расточителен на самого себя. Ты права. Делай он поменьше сам, теперь было бы легче… А так все растерялись, не знают, как дальше быть. Я несправедлив был только что, люди действительно растерялись. Не привыкли к самостоятельности. Боязнь за себя тут ни при чем. Скорее это я за себя боюсь… Куда ты думаешь пойти, если тебя действительно уволят?
— Не знаю… Была бы шея, а работа найдется. У нас безработных нет.
— Зря ты так… Хочешь в цирк? Там тоже машинистка нужна, наверное. И вообще, там можно что- нибудь найти для тебя.
— Ой! Ты это правда?
— Конечно! У меня там много друзей.
— Так ты поговори, Миша! Завтра?! Не забудь только…
— Не забуду.
— Может, и ты в цирк вернешься?
— А может, хватит сегодня о цирке? Ты как бабочка на огонь летишь. Впрочем, каждому свое… Я бы на всю жизнь себе лучшей работы не пожелал, чем эта.
— Да брось ты в самом деле! Свет в окошке… Институт, как институт. Зато и платят мало. Это старшим научным сотрудникам тут хорошо и докторам… А мне…
Лариса снова заплакала, тихо, изредка шмыгая носом.
Михаил сразу же растерялся.
— Ну, не надо… Ему это так не пройдет… Вот увидишь!
Лариса вынула из сумки маленький надушенный платочек. Он сразу же промок и сжался в комок. Михаил достал из кармана свой и протянул ей.
— Он в саже…
— Как в саже? — удивился Михаил, — Ах, здесь! Я совсем забыл… Это вчера, на эксперименте… Высоковольтный кенотрон сгорел. Вывинчивать руками горячо, да и закопченный он весь…
Она фыркнула и стерла последние слезы кулаком. Михаил тоже засмеялся.
— Зайдем в кино? — вдруг спросил он, когда они поравнялись с «Баррикадами».
— Билетов не достанем… Давай лучше еще погуляем… Расскажешь мне что-нибудь.
— Хочешь, расскажу про море Дирака?
— Это где такое?
— Везде… Вокруг нас, внутри нас.
— Только давай пирожков купим. Вон старуха с корзинкой, хорошо бы с капустой!
Они купили горячие, лоснящиеся маслом пирожки и тут же съели их.
