быстроту соображения и завидную проницательность, он оказался гораздо более изворотливым, чем могло показаться на первый взгляд.
— Ответы на эти вопросы вы скоро узнаете; сейчас меня интересует другое. Вернемся к вашему времяпрепровождению. Когда вы вернулись домой?
— К трем часам ночи.
— Вы в этом уверены?
— Мачеха подтвердит вам; она приехала в фиакре и поссорилась с кучером. Он считал, что в три часа ночи надо платить двойной тариф. Затем…
Он закусил губу.
— Впрочем, это вас не должно интересовать.
— Полиции интересно все, сударь. Это имеет отношение к позднему возвращению вашей мачехи? Молчите? Как вам угодно, но, поверьте, в конце концов, мы все узнаем.
Допрос можно было бы продолжить, однако комиссару не терпелось побольше узнать об остальных членах семейства меховщика. А молодой человек мог и подождать.
На улицу Сент-Оноре возвращались молча и в унынии. Николя перебирал в памяти ответы отца и сына Гален. Его удивляло, что оба не нашли нужным поинтересоваться, каким образом убили их родственницу. Отец не настаивал, а сын вообще ни о чем не спрашивал. Когда фиакр остановился возле лавки «У двух бобров», стрелки часов приближались к шести. Николя запретил обоим мужчинам разговаривать с кем бы то ни было, пока он не допросит остальных членов семейства. Он решил запереть обоих Галенов в рабочем кабинете, дабы не дать им возможность сговориться с домашними, которых он хотел немедленно допросить, пока они еще не успели обдумать свои показания и не придали им видимость правдоподобия. Неожиданно его охватили сомнения: не слишком ли резко он взял быка за рога? Ведь, в сущности, ничто не указывало, что преступление совершил кто-то из членов семьи, и что искать убийцу следует именно среди них. Тем не менее, интуиция, а также стремление сохранить в тайне рождение ребенка или выкидыш, побуждали его начать поиск преступника именно с дома Галенов. Хотя, если исключить желание скрыть позор племянницы, Шарль Гален не давал повода для обоснованных подозрений.
А может, причиной преступления стала семейная честь? Та самая семейная честь, что многократно возникала на пути полицейского Николя Ле Флока, надменная гордыня, присущая дворянам, и способная развратить любую, даже самую прекрасную душу. Разве он сам не нес клеймо бастарда исключительно из- за этого обветшалого понятия? Семейная честь, обитавшая за высокими стенами родовых гнезд и вынуждавшая их обитателей обдумывать каждый свой шаг, мгновенно натравливала презрение соседей на того, кому случайно довелось оступиться. Когда один из членов семьи дерзал нарушить привычные устои, из-за него могли забросать грязью всю семью. Неужели сейчас он вновь столкнулся с этой пресловутой честью? В делах, затрагивавших семейную честь, некоторые судьи прибегали к произвольным арестам среди бела дня. «Письмо с печатью», позволявшее без суда и следствия упрятать в тюрьму любого, явилось истинным достижением в деле сохранения тайны: к нему прибегали в тех случаях, когда иные способы избежать скандала уже не могли помочь. Аресты с участием судебных представителей происходили в открытую, а на основании «письма с печатью» преступника, оберегая честь его семьи, изолировали от общества незаметно, и проступок исчезал вместе с его виновником в подземной камере или в монастырской келье. Полиция проводила следствие, и преступление выплывало наружу; король же, подписывая «письмо с печатью», скрывал и преступника, и его вину навсегда. Возможно ли, что Элоди Гален погибла по причине излишне обостренного чувства чести ее родственников, кои, сочтя преступным ее отклонение от пути праведного, сами пошли на преступление?
Бурдо вывел Николя из состояния задумчивости. Экипаж стоял перед лавкой «У двух бобров», возле дверей и окон которой бесновались женщины, окруженные плотной толпой зевак. Знакомый Николя пристав сдерживал напор разъяренных кумушек. Спрыгнув на землю, Николя локтями проложил себе дорогу и спросил у пристава, в чем причина столь неожиданного волнения.
— Дело в том, господин комиссар, что молоденькая служаночка из этого дома, такая тщедушная особа, словно с ума сошла: выскочила на улицу совершенно голая, и как заскачет! А потом задрожала, упала на спину, и давай на спине скакать! Сама вопит, изо рта слюна бежит, ужас! Сами понимаете, соседи сбежались, хохочут, а эти мегеры чуть камнями ее не забросали как бешеную собаку — хорошо, я успел вовремя прибежать. А дальше — еще хуже. Она вдруг застыла словно палка, я хотел ее увести, а она чуть меня не укусила. Слава Богу, хозяйка, наконец, принесла одеяло, накинула на нее, и мы отнесли ее в дом, на диван, где она тотчас заснула.
Кумушки, окружавшие их, угрожающе загудели. Могучая матрона, выставив вперед объемистый живот, отпихнула им Николя, и, уперев руки в бока, обратилась с речью к толпе:
— Вы что, не понимаете, зачем они сюда явились? Они не хотят позволить нам утопить ведьму! Эй, что скажешь, Сартинов недоносок? Попробуешь нам помешать?
— Ну, хватит! — возвысил голос Николя. — А ты, толстуха, захлопни пасть, а то кончишь свои дни в Приюте[23]. Вас же, добрые люди, прошу от имени короля и начальника полиции немедленно разойтись. Иначе…
Властный тон Николя и крепкая фигура Бурдо заставили толпу отступить, однако возмущенные возгласы и грубые шуточки в адрес Сартина еще долго летели со всех сторон, наводя Николя на невеселые мысли. Оба полицейских вывели из кареты отца и сына Гален, и маленький отряд двинулся прямиком в лавку. Внутри их встретила госпожа Гален; при свечах лицо ее казалось неимоверно бледным. Затем последовала немая сцена, во время которой Бурдо подталкивал обоих мужчин в сторону рабочего кабинета, в то время как Николя пытался удержать супругу негоцианта:
— Сударыня…
— Сударь, мне нужно срочно поговорить с мужем.
— Вы поговорите с ним немного позже. Он опознал тело вашей племянницы по обручальному кольцу на пальце. Она была убита.
Эмилия Гален не выказала удивления. Ее лицо в окружении пляшущих бликов оставалось бесстрастным. Что означало это равнодушие? Николя знал, что под маской невозмутимости многим удавалось скрывать достаточно бурные чувства.
— Что вы делали вчера, сударыня?
— Не трудитесь допрашивать меня, господин комиссар, мне нечего вам сказать. Я сначала выходила, а потом вернулась.
— Ваш ответ слишком лаконичен, сударыня. Неужели вы думаете, что я могу им удовлетвориться?
— Я ничего не думаю, просто больше я вам ничего не скажу.
Лицо ее порозовело, словно кровь под кожей внезапно побежала быстрее. Она топнула ногой.
— Вы явились в эту семью, чтобы принести ей несчастье. Я вам ответила: сначала я уходила, потом вернулась. И не задавайте мне больше вопросов.
— Сударыня, в таком случае, как только уголовный судья откроет дело об убийстве, мне придется взять вас под стражу, и, смею вас заверить, у королевского правосудия найдется множество способов заставить вас говорить, добровольно или же по принуждению.
Он сознавал бессмысленность своих слов. Он никогда не верил в признания под пыткой. Долгие беседы с Сансоном и Семакгюсом убедили его, что показания, полученные на допросах с пристрастием, почти никогда не соответствуют действительности, ибо несчастные, зная, что решается их судьба, готовы признаваться в чем угодно.
— Что случилось с вашей служанкой? — продолжил он. — Вы даже на этот вопрос не хотите отвечать?
Она упрямо покачала головой.
— Хорошо. Тогда окажите мне любезность и позовите сестер вашего супруга; я хочу допросить их. Быть может, они окажутся более разговорчивыми. Вас же я попрошу пройти в рабочий кабинет мужа.
Эмилия Гален направилась в глубину комнаты и резко открыла дверь. За ней, сблизив головы, стояли две женщины; они, без сомнения, подслушивали их беседу. В той, которая повыше, Николя узнал Шарлотту, старшую сестру; сейчас она кусала носовой платок, словно пытаясь сдержаться, чтобы не закричать.
