В особняке на улице Нев-Сент-Огюстен царило небывалое оживление, свидетельствуя, что хозяину его уже доложили о ночных событиях. Перескакивая через две ступеньки, Николя взбежал по лестнице. Его встретил старый камердинер; вид у него был удрученный. Он давно знал Николя; для него молодой человек являлся частью привычной для него обстановки.
— Наконец-то, господин Николя. Полагаю, господин де Сартин ждет вас. Я очень взволнован, ибо впервые за много лет он не потребовал принести ему парики. Неужели дело столь серьезно?
При упоминании о невинной страсти начальника Николя улыбнулся. Нарушая все заведенные в доме привычки, служитель провел его в библиотеку. Николя, всего раз получивший возможность побывать в этой комнате, помнил, как его поразили ее изысканные пропорции, книжные полки из светлого дуба и расписанный Жувене[10] потолок. Впервые он увидел работы этого художника в здании Парламента Ренна, куда он сопровождал своего опекуна, каноника Ле Флока. И теперь, когда дела службы призывали его в Версаль, он всегда старался выкроить время, дабы заглянуть в новую королевскую часовню и полюбоваться расписанной Жувене кафедрой. Тихо постучав в дверь и не получив ответа, он вошел и увидел, что в библиотеке никого нет. Неожиданно откуда-то сверху раздался голос Сартина. В черном костюме, с напудренными волосами, начальник полиции, скрючившись, сидел на верхней ступеньке лестницы и просматривал книгу в красном сафьяновом переплете с гербом Сартина, украшенном тремя сардинками.
— Приветствую вас, господин комиссар.
Николя вздрогнул; упоминание его должности свидетельствовало о крайнем раздражении начальника, вызванном, впрочем, скорее, непреодолимыми обстоятельствами, нежели им лично.
Сартин поднял голову и задумчиво уставился в потолок. Решив, что он достаточно отдал дань уважения молчанию начальника, Николя начал свой отчет. Назвав число погибших, приблизившееся к утру к сотне, он заметил, что, по его мнению, цифру эту следует умножить на десять, ибо многие раненые вряд ли сумеют оправиться от полученных повреждений.
— Я знаю, вам вместе с Бурдо удалось сделать почти невозможное. Поверьте, для меня очень важно, что вы там были и в случае необходимости можете сказать свое веское слово в защиту нашего ведомства.
Заметив, насколько Сартин взволнован, Николя понял, что бедствие имело гораздо больший размах, чем он предполагал. Сартин так редко бывал доволен, что каждое его одобрение почиталось за великое событие. Во всяком случае, ни во время расследования, ни во время повседневной работы генерал- лейтенант никогда никого не хвалил. Видя, как начальник машинально то открывает, то закрывает книгу, Николя догадался, что тот пребывает в нерешительности.
Сартин начал шепотом, словно обращаясь к самому себе:
— «Мне удалось дожить до исполненья всех моих желаний, воображеньем смелым порожденных…»
Усмехнувшись про себя, вслух Николя продолжил:
— «…лучше по-своему служить ему, чем править им так, как хочет чернь».
Захлопнув с сухим стуком книгу, Сартин неспешно спустился с лестницы, подошел к Николя и с иронией в голосе нарочито сурово произнес:
— Полагаю, вы позволили себе пройтись на мой счет!
— Я всего лишь вслед за вами процитировал «Кориолана»[11].
— Лучше скажите мне, господин любитель Шекспира, что вы думаете о сегодняшней ночи? «Говори, Николя, наскучить не боясь…»
— Неподготовленность, импровизация, совпадения и хаос.
И он коротко рассказал о случившихся событиях, не считая необходимым вдаваться в подробности, ибо знал, что Сартину о них уже известно: каким-то таинственным образом начальник полиции всегда был в курсе всего, что происходило во вверенной его заботам столице — как плохого, так и хорошего. Николя поведал о ссоре с майором городской стражи, детально описал место проведения праздника, подчеркнув отсутствие какой-либо организующей силы, первые неудачные залпы и последующую катастрофу, явившуюся естественным следствием дурной подготовки торжества. Он не забыл упомянуть, как некоторые знатные особы, вообразив, видимо, что перед ними поле боя, пустили в ход трости и даже шпаги, как кучерам велели гнать кареты через толпу, и как бандиты и мошенники из предместий не преминули воспользоваться несчастьем.
Сидя в обитом бордовым шелком кресле-бержер, Сартин слушал, прикрыв глаза и поддерживая рукой подбородок. От Николя не ускользнули ни его бледность, ни заострившиеся черты лица, ни темные пятна, медленно расплывавшиеся на скулах. Когда он впервые встретил Сартина, тот показался ему гораздо старше своих лет. И он умело воспользовался этой особенностью своей внешности, утвердив свой авторитет среди убеленных сединами придворных, которых честолюбивый молодой человек тридцати лет вряд ли смог бы в чем-нибудь убедить. Когда Николя начал рассказывать о своем выступлении в роли трубочиста, Сартин, наконец, поднял глаза и окинул острым взором костюм своего помощника снизу доверху; убедившись, что внешний вид комиссара безупречен, он удовлетворенно улыбнулся. Улыбка, на мгновение озарившая лицо начальника, доставила Николя хотя и эфемерное, но весьма существенное удовлетворение.
— Превосходно, — произнес Сартин, — именно этого я и боялся…
Казалось, он испытывал горькую радость, в очередной раз убеждаясь, что все его опасения оправдались. Стукнув кулаком по дорогой столешнице маркетри стоявшего перед ним столика для игры в трик-трак, он произнес:
— А ведь я говорил Его Величеству, что городские власти не в состоянии самостоятельно провести столь многолюдное торжество.
Он помолчал, а потом тихо произнес:
— Одиннадцать лет ни единого происшествия, ни единого неверного шага, и вот, пожалуйста, является какой-то Биньон, этот поганый прево, эта безмозглая марионетка, и узурпирует мои обязанности, вытаптывает мои грядки, выбивает почву у меня из-под ног и разоряет мой ухоженный лужок!
— Однако все быстро узнают, кто действительно повинен в случившейся трагедии, — рискнул заметить Николя.
— Вы что, серьезно так думаете? Никогда не встречались с этими змеями-придворными, не знаете, что в дворцовой войне языков гибнут быстрее, чем на поле боя? Клевета, знаете ли…
Болезненные шрамы, оставшиеся на теле после рискованных стычек и опасных расследований, никогда не позволяли Николя забывать о них; точно также могущественный начальник полиции постоянно помнил об опасностях, поджидавших его в дебрях придворных интриг, где ему приходилось прокладывать свой путь.
— Ваше прошлое, сударь, доверие, которое питает к вам монарх…
— Все это ровным счетом ничего не значит! Милость — субстанция летучая, как говорят наши аптекари и придворные алхимики! Все помнят только плохое, связанное с вашим именем. Неужели вы считаете, что кто-то примет в расчет наши заслуги и труды? Увы, такова жизнь. Но в фаворе мы или в немилости, мы все равно остаемся слугами короля, чего бы нам это ни стоило. Я не могу допустить, чтобы причиной моей немилости стал какой-то тупоголовый прево, везде имеющий родственников и знакомых, и добившийся всего не пошевелив даже пальцем! Не имея никаких заслуг, он переполнен чванством сверх всякой меры, особенно когда нацепит на шляпу роскошный султан, расфуфырится донельзя и взгромоздится на хорошего коня. Какое безумие! Если в этом его превосходство, что ж, тогда давайте возносить хвалы коню, страусу и портному!
И он с новой силой опустил кулак на дорогую столешницу. Ошеломленный столь неожиданной вспышкой, Николя заподозрил, что начальник несколько преувеличивает грозящую ему опасность, и, зная о склонности Сартина к театральным эффектам, стал перебирать в голове авторов, кому бы могли принадлежать последние слова Сартина.
— Однако мы отклонились от темы, — произнес Сартин. — Слушайте меня внимательно. Вы служите мне уже долго, и вам одному я могу открыть изнанку карт. Когда на сцене идет борьба влияний, за кулисами в игру вступают большие интересы, вот почему это дело привлекает мое самое пристальное внимание. Вы знаете о моей дружбе с первым министром герцогом Шуазелем. А он был очень дружен с маркизой де Помпадур, хотя иногда между ними случалось недопонимание и даже проскальзывало недоверие…
