смерть; потом кто-то выстроил сцену самоубийства. Тело нанизали на шпагу, зажатую между перекладинами спинки стула, и повторно вонзили клинок в рану. Однако второй раз лезвие пошло по иному пути, нежели в первый, уничтожив таким образом все возможные сомнения. Кровь, забрызгавшая комнату, и оставшиеся на полу царапины от сапог, подошвы которых старательно отмыли, прежде чем поставить их под вешалку, также убедительно доказывали, что произошло внезапное нападение. Жертва, увидев угрозу, оказала сопротивление, а возможно, даже попыталась отразить роковой удар. В заключение Николя попросил начальника полиции разрешения на арест Бальбастра, который скорее всего убийцей не являлся, но, без сомнения, обладал сведениями, необходимыми для продолжения расследования. Этот вывод, несмотря на всю его обоснованность, вызвал у Сартина приступ ярости, и он, как обычно, чтобы дать гневу вырваться наружу, размашисто зашагал по кабинету.
— Отличное продолжение расследования! Какой вздор вы намереваетесь нагородить дальше, господин комиссар? Когда же наконец настанет ясность в этом темном деле, куда вы вовлекли нас своей неразумной связью?
Неприкрытая непорядочность Сартина возмутила Николя.
— А как вы полагаете, сударь, мог бы я ее разорвать, когда вы, будучи в курсе всей подоплеки, сами навязали мне ее?
Сартин изо всех сил хватил кочергой по сложенной в камине пирамиде из поленьев, и она с шумом рухнула.
— Замолчите! Когда вы наконец избавитесь от несносной привычки сеять вокруг трупы! Убита ваша любовница, ее слуга, неизвестный молодой человек… кто на очереди? Из-за вас в городе учинили хаос, и я задаюсь вопросом, а стоит ли и дальше оказывать вам покровительство, коим вы до сих пор пользовались.
Он перевел дух.
— В конце концов, что вы себе вообразили? Насколько мне известно, ваша должность предполагает знание тех процедур, которых вам удалось избежать. Не забывайте, что — к сожалению или нет — когда вы еще повесничали у иезуитов в Ванне и, уверен, также сеяли хаос в этом прекрасном учебном заведении, я уже исполнял обязанности судьи по уголовным делам. Поэтому… о чем я говорил? Так вот, цель нашего правосудия — обеспечить успех обвинения, истинного или ошибочного. И если следователь кропотливо ищет мельчайшие улики, стараясь собрать как можно больше доказательств для обоснования своих выводов, то судья уверен, что следствие проводится исключительно для того, чтобы выдать суду его добычу, и в очередной раз дать наглядный пример народу, приговорив осужденного к образцово- показательной казни. Поэтому лицо, представшее перед судьей, заранее считается им повинным в преступлении. Сколь бы честными и неподкупными ни были наши судейские, они не в состоянии противиться не ими установленной процедуре. Вы, надеюсь, понимаете, о чем я говорю?
— Но что общего, сударь….
— Черт возьми, да он просто идиот! — в сердцах воскликнул Сартин. — Ладно, продолжайте и дальше валять дурака. Но все же попробуйте себе представить, что некий гражданин имеет опасного врага, и тот, желая погубить его, облыжно обвиняет его в убийстве. Догадываетесь, с какими кошмарами придется столкнуться нашему ни в чем не повинному бедняге? Согласно распоряжению от 1670 года начнется процесс по делу, и, заметьте, процесс чрезвычайный, ибо речь идет о самом тяжком преступлении. А представляете, что будет, когда наш несчастный начнет оправдываться? Ведь враг донес на него тайно, и несчастный не знает, кто доносчик. Разумеется, судья по уголовным делам допросит свидетелей, но как вы, господин вольнодумец, догадываетесь, только тех, кого ему представит доносчик. Набранных доносчиком свидетелей судья допросит сам, в обстановке полной секретности, не опасаясь, что кто-то осмелится противоречить ему. И может статься, хотя я и не хочу этому верить, но всякое бывает… В общем, судья может оказаться либо подкуплен, либо предупрежден кем надо. Увы, этого нельзя исключать! Несчастный обвиняемый! Протоколы допросов движутся своим путем, а нашего беднягу невиновного в лучшем случае со скандалом доставляют в темницу, а в худшем — запирают в одиночке и надевают кандалы. Если же дело хуже некуда, его швыряют в жуткий сырой подвал с охапкой гнилой соломы возле стены и держат на хлебе и воде; и, естественно, никаких сношений с внешним миром.
— Но…
— Никаких «но». Его выводят из камеры только на допросы. Ему запрещено обращаться к адвокату и вообще к кому бы то ни было. Судья постоянно оказывает давление на обвиняемого, ибо закон считает его виновным. Судья пытается любыми способами — подчеркиваю: любыми способами — вырвать у него признание в преступлении, которое ему вменяется, ибо, чем больше улик трактуется не в пользу обвиняемого, тем меньше закон дает ему возможностей оправдаться. Во время очных ставок обвиняемый не имеет права напрямую обращаться к свидетелям. Такова, сударь, уголовная процедура, вызывающая множество нареканий и неоднократные требования сделать ее более гуманной, процедура, не раз повлекшая за собой роковые ошибки и часто идущая на компромисс вместо восстановления справедливости. И этой процедуры, сударь, вы сумели избежать только благодаря оказанному вам доверию и могуществу защищающей вас длани. Взгляните на вещи здраво и скажите мне, стоит ли упорствовать, искушая судьбу?
— Сударь, — запротестовал Николя, — я упорствую в поисках истины, как вы мне и приказали.
— Ага! Тоже мне, праведник нашелся! Неужели вы не понимаете, бретонский вы упрямец, что правосудие осуществляется в той мере, в какой ему это дозволено той силой, в руках которой оно находится?
— Неужели Его Величество возражает против того, чтобы…
— Не впутывайте в ваши дела короля! Раз вы упорно делаете вид, что ничего не понимаете, тогда хотя бы слушайте. Сегодня утром меня вызвал к себе герцог д'Эгийон и тоном, прекрасно вам известным, уведомил меня, что господин Бальбастр пребывает под его покровительством, а посему он (герцог) желает, чтобы его (Бальбастра) оставили в покое. А если кто-то дерзнет презреть его советы, этот кто-то обязан знать, что сие означает презреть его самого, герцога, а этого он никогда не допустит, равно как и не позволит начальнику полиции оказывать покровительство — я цитирую — «какому-то незаконнорожденному комиссаришке, в которого втюрился наш король». Таковы его слова, и мне жаль, что пришлось передать их вам. Поэтому я приказываю вам оставить это дело.
Николя не верил своим ушам. Он долго стоял молча, пока наконец не рискнул заметить:
— Однако, сударь, без показаний Бальбастра и понимания его действий наше расследование не сможет выйти из тупика, и я полагаю, что господин де Сен-Флорантен…
— И не думайте, не смейте думать! Вы что, надвинули на уши ночной колпак и решили его не снимать, чтобы ничего не слышать? Вспомните, Сен-Флорантен, коего я настоятельно вас прошу называть герцогом де Ла Врийер, является дядей супруги герцога д'Эгийона. К тому же, господин вольнодумец, ваш Бальбастр, вокруг которого вы с легкостью разбрасываете трупы, не только известный музыкант, талантливый композитор, органист собора Нотр-Дам, органист королевской часовни в Версале, но и вдобавок учитель игры на клавесине нашей дофины. Так что советую вам заняться работой. Да, да, именно работой, текущими делами комиссара Шатле. И можете себя поздравить с тем, какой оборот это дело не приняло…
Молча поклонившись начальнику, Николя направился к двери. Когда он взялся за ручку, Сартин с болью в голосе выкрикнул ему вслед:
— Николя, простите, я зол не на вас. Честно говоря, мне самому нечем гордиться…
Закрывая дверь, комиссар испытывал как радость, так и смятение от полученных им известий. Спускаясь по ступеням особняка полицейского управления, он вспомнил первые наставления Сартина, и в частности, определение, данное Кольбером почетной и ответственной должности начальника полиции: «Удостоенный сей высокой должности обязан носить и тогу, и шпагу; плечи его украшает горностай магистрата, а на ногах его звенят рыцарские шпоры; бесстрастный как судья, и бесстрашный как солдат, он не отступит при наводнении и не испугается эпидемии чумы, он возвысится над сплетнями простонародья и презрит угрозы придворных».
Николя с тоской подумал, что времена изменились, и королевская власть давно уже не поддерживает руку магистрата.
