банкете. Развивающийся бизнес все еще действовал на нее возбуждающе.
— Премьера на Шафтсбери-авсню. Некая голливудская звезда, которая собирается делать театральную постановку. Кажется, Ибсена. Точно не знаю. Во всяком случае, что-то скандинавское. У нас заказ на банкет для двухсот человек, который состоится сразу же после премьеры.
Когда ее микроавтобус оказался полностью загружен итальянскими деликатесами, она захлопнула дверцы и посмотрела на меня. Сид, наконец, обратила внимание на выражение моего лица и тут же поняла: что-то случилось.
— В чем дело?
— Джина и этот неудачник, за которого она вышла замуж. Они собираются уезжать из страны. И забирают с собой Пэта.
— Навсегда?
Я утвердительно кивнул головой:
— Негодяи. И он, и она.
— Зачем им это?
— Из-за Ричарда. В Лондоне у него не получилось с работой. Он хочет попытать счастья в Нью- Йорке. Как будто его несчастная карьера — это единственное, что имеет значение! Как будто Пэт уже ни на что не имеет права.
Она обняла меня. Она понимала, что это для меня значило.
— Как ты отнесешься к тому, чтобы Пэт переехал к нам жить? — спросил я.
— Но ведь Джина не согласится на это?
— А если согласится? Ты не будешь против?
— Все что угодно. Лишь бы тебе было хорошо.
— Спасибо.
Мне стало грустно. Я подумал, что она не сказала о том, что тоже будет рада, если Пэт переедет к нам. Но она и не могла сказать этого. Она дала понять, что не будет возражать. Я знал, что моя жена добрая и благородная женщина, что она меня любит и искренне говорила все это.
Ну почему мне этого недостаточно?
Потому что я хочу, чтобы мой сын значил для нее столько же, сколько для меня. Даже теперь, когда женитьба все изменила, потому что быть женой отца Пэта значит гораздо больше, чем быть просто подружкой отца Пэта. Но я хотел, чтобы она смотрела на него моими глазами и видела, насколько он особенный, замечательным, красивый. Я хотел, чтобы Сид смотрела на Пэта глазами матери. Но, к сожалению, это возможно только тогда, когда есть кровное родство, которое ничто не заменит.
— Господи! — воскликнула она, глядя на часы. — Мне нужно бежать. Давай поговорим обо всем, когда я вернусь?
— Конечно.
Она сжала мою руку и чмокнула в шеку:
— Все наладится, милый. Вот увидишь. Ну, я побежала. Не забудь, что Джим должен заехать за Пегги.
Разве я мог такое забыть?
Эпизодические посещения Джима приобрели такую же важность, как визит главы государства. Возбуждение в нашем доме постепенно нарастало по мере приближения этого важного события. Если рассуждать логично, я должен был бы испытывать к Джиму некоторое сочувствие. Все же он был таким же «воскресным отцом», разлученным со своей «кровью и плотью». Но вместо этого меня всякий раз переполняли негодование, горечь и зависть. У меня на это имелись самые объективные причины: моя жена полюбила его первым (определенно) и очень сильно (возможно). К тому же были еще причины, не имеющие никакого отношения к моей ревности.
Джим появлялся, когда хотел и когда ему это было удобно. Все это могло бы повредить его репутации в нашем доме, но почему-то этого не происходило. Ему все прощалось. Чтобы он ни сделал, Пегги была от него без ума и с огромным нетерпением ждала его появления.
Именно на примере Пегги и Джима я понял, что любой ребенок готов любить своих родителей всем сердцем, несмотря ни на что. И даже в том случае, если родители этого не заслуживают.
Джим опаздывал. Сильно опаздывал.
Пегги стояла на стуле у окна, прижав лицо к стеклу, в ожидании отцовского мотоцикла.
Джим не приедет. Я чувствовал это, потому что так случалось и раньше. На этот раз Пегги не суждено провести вечер с отцом.
Зазвонил телефон, и Пегги бросилась к нему. Я опустился на колени и стал собирать игрушки — всякие принадлежности куклы Люси-пилота и ее приятелей, составляющих команду авиалайнера.
Так легко растерять все эти мелкие штучки, а потом она будет переживать, что не может их найти. Я аккуратно поставил на место игрушечный поднос с напитками, предназначенный для стюарда.
В комнату вошла Пегги, держа в руке телефон, стараясь сохранять хладнокровие. При этом она поджала нижнюю губу, чтобы та не дрожала:
— Это папа. Он хочет с тобой поговорить. Я взял у нее трубку:
— Джим?
В трубке слышалась музыка и слова песни: «Крошка, давай расслабимся, крошка, давай-давай…»
— Я у зубного врача! — прокричал в трубку Джим, стараясь перекрыть гром музыки. — Сегодня у меня не получится. Ужасно обидно. Попытайся объяснить ей, ладно, Гарри? Мне чертовски неприятно, но внезапно выяснилось, что мне нужно срочно поставить пломбу.
Я нажал на кнопку отбоя.
Пегги исчезла. Она зарылась под одеяло у себя в спальне. На стенах были развешаны афиши мальчишеских музыкальных групп и плакаты с куклой Люси во всех ее перевоплощениях. И вот теперь все эти довольные и счастливые лица наблюдали за одной-единственной расстроенной девочкой.
Я погладил ее по голове:
— Твой папа приедет в следующий раз, дорогая. Ты ведь знаешь, что он тебя любит.
— У него болит зуб.
— Я знаю.
— Ему больно.
Она села на кровати, я вытер ей слезы бумажным носовым платком с изображением куклы Люси. Я думал о том, какая она необыкновенная девочка и что она заслуживает лучшего, чем такой бесшабашный отец.
— Расскажи мне какую-нибудь историю, Гарри. Только не из книжки, а из головы. Настоящую историю.
— Настоящую?
— Угу.
— Хорошо, Пег. — Я подумал некоторое время. — Давным-давно жил был старик по имени Джеппетто.
— Какое смешное имя.
— И вот Джеппетто нашел волшебное полено, которое — представляешь? — могло смеяться и плакать.
Она с сомнением улыбнулась:
— Правда?
— Абсолютная правда.
— Ты выдумываешь, Гарри, — проговорила она, расплываясь в улыбке.
— Нет, не выдумываю, Пег, — ответил я, улыбаясь в ответ. — Это чистая правда. И из этого волшебного полена — представляешь? — Джеппетто сделал Пиноккио.
— А кто такой Пиноккио?
— Он был куклой, Пег. Деревянной куклой, которая могла вести себя как настоящий человек. Он умел плакать, смеяться и все такое. Но больше всего на свете ему хотелось стать настоящим папой… Я сказал «папой»? Я хотел сказать — «мальчиком». Пиноккио хотел стать настоящим мальчиком.
