— Тут так много народу, — сказал она, беря меня за руку.
Я взглянул вверх на «Лондонский глаз», возвышавшийся над нами, а потом — вниз на ее встревоженное личико. Улыбнувшись, я сжал ее руку: — Скоро и мы будем там.
Она кивнула и еще крепче ухватилась за меня. Иногда Пегги вкладывала свою руку в мою, и тогда я начинал думать, что все образуется.
Она была такой маленькой, сообразительной, умудренной, доверчивой и такой красивой, что стоило ей взять меня за руку, как я был готов защищать ее до конца своих дней. Я держал эту теплую ладошку, и больше ничего вокруг не имело значения. Ни эпизодические посещения ее беспутного папаши. Ни непрекращающаяся война с Пэтом по поводу того, какой фильм смотреть вечером. И даже тот факт, что ее мама смотрит на нее так, как никогда не будет смотреть на моего сына. Пегги взяла меня за руку, и внутри меня произошла какая-то химическая реакция. Я почувствовал себя ее отцом.
Высоко над нами в ясном апрельском небе вращалось колесо. Оно вращалось так медленно, что с того места, где мы стояли, казалось, будто оно совсем не движется. Но поскольку все новые и новые пассажиры входили в кабинки, сделанные из стекла и стали, и выходили из них, становилось понятно, что там, наверху, все же что-то происходит.
Толпа подошла вплотную к барьерам перед входом на посадку. Пэт возбужденно носился вдоль очереди, проверяя, насколько мы продвинулись. Сид читала брошюру о «Лондонском глазе», иногда произнося: «Вот это интересно», прежде чем зачитать нам какой-нибудь факт об архитекторах, строительстве или размерах колеса. Но, пока Сид читала, а Пэт носился вокруг, Пегги просто держала меня за руку.
Она была более невозмутимой, чем Пэт, но не это стало причиной того, что сегодня она была такой притихшей. В то время как моего сына целиком захватила шумиха аттракционов, Пегги вся эта суета немного нервировала.
— Сверху мы сможем увидеть наш дом, Пег, — сказал я ей. — И еще мы увидим Парламент, и все парки, и лондонские доки.
— И Биг-Бен? — спросила она тихо.
— И Биг-Бен тоже. — Я крепче сжал ее руку. — Все будет хорошо, Пег.
Но по ее виду нельзя было сказать, что она мне поверила.
Пэт примчался назад, счастливый и запыхавшийся. Сид взяла буклет под мышку. Другой рукой она обняла меня за талию и положила мне голову на плечо. Когда она подняла ко мне лицо, мы улыбнулись друг другу так, как улыбаются люди, уже давно любящие друг друга. В этой улыбке читался и вопрос, и ответ на него: «Тебе хорошо?» — «Благодаря тебе».
Тут моя жена шлепнула меня брошюрой по руке:
— Эй, не забудь, что на следующей неделе у Пегги в школе состоится спектакль. Очень важно, чтобы вы, ребята, там были, Я вас отшлепаю, если не придете!
— Мы ни за что не пропустим!
И я был в этом уверен. Сегодня мы все чувствовали себя одной семьей. И мне очень хотелось продлить это ощущение.
Мы близко подошли к колесу, и, чтобы увидеть его верхушку, следовало сильно отклониться назад. Было видно: оно совершенно точно движется.
— Почти дошли! — воскликнул Пэт.
Я держал Пегги за руку, а огромное колесо все вращалось, и, куда бы она ни посмотрела, везде над ней возвышался мир взрослых.
— Привет, ребятки, — произнес отец Джины, — Клево. Отлично. Как насчет чашечки чая? Травяной вам подойдет?
Гленн. Еще один дед Пэта. Легче запомнить его как ничтожного мерзавца, отца моей бывшей жены. Жалкое подобие мужчины, который дает основание подозревать всех остальных мужчин в способности совершить жуткое предательство. А вот то, что он дед Пэта, запомнить было гораздо труднее.
Мои родители так долго занимали одно из главных мест в жизни Пэта, являлись для него источником стабильности и безусловной любви на всем протяжении его жизни, что мне трудно было относиться к этому своенравному старику так же, как к моим родителям. Гленн не казался мне способным быть дедом. Скорее он походил на стареющего хиппи, верящего в то, что его старый усохший член является центром Вселенной. Если Гленну безразлична его собственная дочь, то почему он будет что-то делать для внука?
Тем не менее мне трудно было ненавидеть его, несмотря на все горе, причиненное им в свое время Джине и ее матери. В те редкие случаи, когда мы встречались, этот престарелый неудавшийся музыкант в потрескавшихся кожаных штанах выглядел одиноким жалким человеком. После всех великих планов, задумок и многочисленных любовных связей, а также трагичных сцен разрыва он оказался в крохотной съемной квартире в районе Хэдли-Вуд. Потому что ошибочно принял гедонизм за счастье.
И, конечно же, было в нем неоспоримое очарование. Я знал, что он старый эгоист, который пожертвовал всеми, кого любил в своей жизни, ради своей гитары и своего члена. Я знал, что у Джины еще оставалась незаживающая рана после того, как он бросил их и завел роман на стороне. Но он всегда был искренне рад видеть Пэта и меня. И в том, как он смотрел на моего сына, несомненно, было что-то трогательное. Если бы им дали шанс, то они с Пэтом могли бы хорошо поладить. А может, мне просто хотелось в это верить, но, когда Гленн смотрел на Пэта, я верил, что видел в его взгляде любовь.
Пока Гленн возился с нашими напитками — хлопоты по хозяйству были не для него, — я сел на диван, обтянутый такой же потрескавшейся кожей, как и его штаны. Пэт бродил по квартире, в которой имелось не так уж много места и повсюду была музыка.
Журналы о старом роке лежали на журнальном столике. На подставках стояли акустическая и электрическая гитары. Хорошая звуковая система, хотя материал на динамиках уже потрепался и выглядел таким же старым, как и сам Гленн. Стопки блестящих компакт-дисков и огромные пачки долгоиграющих пластинок. Пэт взял в руки одну из них.
— Что это такое? — спросил он, протягивая мне темный квадратный конверт.
— Это пластинка, Пэт.
— А что она делает?
— Играет музыку.
Пэт выглядел удивленным:
— Она слишком большая.
На обложке конверта был изображен красивый молодой человек, задумчиво смотрящий вдаль. На заднем плане, словно злые сестры-завистницы, мечтающие попасть на бал, маячили трое не очень симпатичных парней.
В комнату вошел Гленн с чашками ромашкового чая.
— Хороший выбор, приятель, — заметил он. — Это первый альбом группы «Дорз». Многие считают его самым лучшим дебютным альбомом всех времен.
— Пэт не интересуется Джимом Моррисоном, Гленн, — сказал я. — Просто он никогда еще не видел долгоиграющих пластинок.
Гленн чуть не выронил чашки с чаем:
— Ты меня разыгрываешь?!
И тут его понесло. Мы с Пэтом сидели на полу в его съемной квартире и перебирали музыку за последние пятьдесят лет, а в это время группа «Дорз» исполняла свой хит «Пробейся (на другую сторону)».
Здесь было все. От Элвиса до «Битлз» и «Стоунз». Хендрикс и Ху, «Пистолз» и Клэш, Смитс и «Стоун Роузез», «Нирвана» и «Строукс». И еще всевозможные музыкальные течения и ответвления от кантри-рока до ню-метал, и главная его специализация — одиночные хиты. Гленн вводил своего зачарованного, удивленного внука в волшебную страну рок-н-ролла.
— Вот эти ребята представляют интерес, — усмехнулся Гленн, доставая пластинку, на конверте которой пять парней в ярких брюках резвились в детском парке. — Да, «Троллиз». Начинали как исполнители музыки Мод, тогда они еще назывались «Тролли Бойз». Потом стали известны как «Троллиз», когда освоили психоделический стиль. Слонялись по муниципальным квартирам, развивая свое космическое
