Константинополь равноценно Крестовому походу, хотя и весьма практичное, было просто ложным. В письме, посланном восемь месяцев назад, Иннокентий III явным образом запретил любое нападение на греческую территорию. Предвидя типичное оправдание со стороны духовенства, Иннокентий писал: „Пусть никто из вас не уверяет себя опрометчиво, что он может захватывать или грабить земли греков на том основании, что они являют мало повиновения Апостольскому Престолу“. Он затем предлагал войску искупить свои грехи, немедленно направившись в Святую Землю. Вожди духовенства заслуживает нашего понимания и сострадания, поскольку оно оказалось зажато между религией и реальностью, между законами Церкви и законами необходимости. Однако хотя и верно, что они столкнулись с трудной ситуацией, которая могла стать катастрофичной, это не могло оправдать утверждения от имени Папы того, что Иннокентий недвусмысленно запрещал. Как кажется, не случайно, что во всех клерикальных описаниях Крестового похода отсутствуют какие-либо упоминания о крестоносной индульгенции, данной перед атакой на Константинополь. Лишь светские источники пишут о них: а именно Виллардуэн, Робер де Клари и, возможно, Морейская хроника. Когда Бодуэн Фландрский пишет Папе (после взятия города – П. П.), он не упоминает индульгенцию в своем рассказе о событиях, во всех иных отношениях подробном. Ясно, что выставление нападения на Константинополь в качестве Крестового похода против схизматиков было своеобразной вероучительной ловкостью рук, которая, как надеялись многие, вскоре должна была забыться».[236]
Это решение немедленно было сообщено войску в проповедях. Профессор Мэдден указывает, что епископы пригласили к исповеди и причастию всех, включая и венецианцев, на которых был наложен папский интердикт (и которые поэтому не могли приступать к таинствам). Все это прямо нарушало папские распоряжения, о чем, однако, основная масса войска и не ведала, будучи фактически обманута духовенством в интересах руководителей похода.[237]
Помня об обвинениях Католической Церкви в событиях 1204 г. следует понимать, что эти действия епископов, какими бы понятными и оправданными по-человечески они ни казались, не только прямо противоречили конкретным приказаниям Папы, как главы Католической Церкви. Они прямо противоречили и той самой католической идее, выражением которой их иногда считают – идеи римского церковного централизма. В истории Церкви напряжение между Римской кафедрой и местным епископатом в Средние века возникает нередко – чаще всего Церковь не выигрывает от торжества интересов «местного» духовенства, которое легко оказывается игрушкой в руках власть имущих светских правителей. Эта «местная» идея (вполне воплощенная затем в лютеранской Реформации), если и соответствует какой-либо церковной парадигме, то никак не католической, а, скорее, как раз православной – она в чем-то близка православию с его тяготением к поместности и некоторой автономности отдельных Церквей в рамках единой Церкви. Во всяком случае, очевидно, что в событиях 1204 г. вся будущая вина ложится не на Иннокентия III (а значит и не на Католическую Церковь как цельный церковный организм), а на светских феодалов и, наряду с ними, на епископов и аббатов, действовавших вопреки прямой воле Папы и скрывая ее.
В марте 1204 г. дож Дандоло, со стороны венецианцев, и Бонифацио, Бодуэн д’Эно, Луи де Блуа и Гуго де Сен-Поль,[238] со стороны остальных крестоносцев, заключают договор. Он определяет порядок командования на время приступа, порядок распределения добычи, гарантию восстановления прежних привилегий венецианцев в византийских землях, порядок выборов латинского императора (и латинского патриарха, на что, как мы увидим ниже, завоеватели не имели никаких прав). Для того чтобы понять, насколько мало руководителей похода волновали интересы Церкви, достаточно указать, что, согласно этому договору, Церкви передавалась лишь такая часть имущества греческой Церкви, какая необходима была, чтобы как-то поддержать жизнь духовенства, а все остальное, за пределами этого минимума, должно было быть разделено между завоевателями, как и остальная добыча.[239] Этот договор, фактически, неявным образом делал неизбежной трагическую судьбу города. Хотя завоеватели намеревались учредить на завоеванной территории латинскую империю, этому должен был предшествовать дележ военной добычи.[240] Императорская корона, следовательно, доставалась еще неизвестно кому, причем в ограбленном городе – а вот положенная часть имущества, сообща собранного, доставалась каждому. Поэтому каждый был заинтересован более в грабеже – «лучше синица в руках, чем журавль в небе», да к тому же и недостаточно живой журавль.
«Установив <…> условия дележа империи, крестоносцы приступили к штурму города с суши и с моря. В течение нескольких дней столица упорно защищалась. Наконец, настал роковой для Византийской империи день – 13 апреля 1204 г., когда крестоносцам удалось овладеть Константинополем. Император Алексей V Дука Мурзуфл, боясь быть захваченным и „попасть, – по выражению источника, – в виде лакомого блюда или десерта в зубы латинян“, бежал. Константинополь перешел в руки крестоносцев».[241] Хочется отметить, что до сего момента если, опять-таки, не рассматривать нарушение приказов Папы, речь шла, по понятиям средневекового времени о справедливой и оправданной войне.
Город, фактически, не был захвачен, но сдался в определенный момент сражения. Утром 13 апреля, к Бонифацио пришла делегация уважаемых горожан и константинопольского духовенства, чтобы передать ему город. Он вступил в город с процессией. Улицы были заполнены горожанами, желавшими с готовностью провозгласить его императором на его пути к св. Софии, где предполагалось короновать его. Бонифацио был весьма склонен принять это предложение, но не мог – условия выбора нового императора определялись ранее подписанным договором. Теперь же, когда город сдался, все представители воинства были заинтересованы в одном – увеличить свою долю добычи.
Войско и латинские беженцы ворвались в город, одержимые жадностью, похотью и ненавистью к тем, от кого прежде они долгое время терпели обиды (как всегда, толпа винит всех, не разбирая правых и виноватых – так было и во время константинопольских погромов, когда греческая толпа расправлялась с латинянами). Рыцарские клятвы щадить церковные здания и женщин были позабыты. Навстречу латинянам шли горожане с иконами – приветствовать нового императора. Они были ограблены первыми. Солдаты врывались в столичные дворцы и разграбляли их, изгоняя их обитателей. Некоторые из завоевателей варварски срывали драгоценное убранство храмов, врывались в алтари, хватая священные сосуды и кощунственно выбрасывая из них Святые Дары. Была разграблена Святая София. На патриарший престол посадили французскую блудницу, которая развлекала разбушевавшихся военных непристойными песнями и танцем.[242]
Само разграбление захваченного города было, в общем, вполне согласно с нормами ведения феодальной войны. Однако возмутительное бесчинство, которое произошло в Константинополе после захвата города – выходит за рамки такого феодального ограбления.[243] Дело тут не в масштабах жестокости – при захвате и разорении погибло, как мы уже писали, лишь около 2.000 человек – случались и гораздо более кровавые события. Дело даже не в том, что некоторые военные насиловали женщин[244] – это, конечно же, грех, но тоже «обычный» и едва ли его можно было совершенно избежать. Разграбление города как таковое находилось в рамках военной этики эпохи, а насилие над женщинами, хотя грех и возмутительный, но в общем в войнах настолько распространенный, что это едва ли вызвало бы серьезное внимание современников. Западноевропейские рыцари, отправляясь в Крестовый поход, оставались теми же людьми, какими были и дома – грешными, не лишенными всех мирских человеческих страстей (а военно-монашеские ордена крестоносцев не принимали участия в IV Крестовом походе).
Основная проблема захвата Константинополя в 1204 г. – это проблема разорения и ограбления христианских храмов и допущенных в них кощунствах. Как христиане, рыцари не имели права прикасаться к церковному имуществу. Оно принадлежало Церкви – и должно было быть, в рамках тогдашней правовой
