запада, в цехах не нашлось места, и токари, фрезеровщики и строгальщики работали на морозе, под легкими навесами, сбитыми наспех из фанеры и досок. Фронту нужны были танки, танки, танки. И они выходили из заводских ворот, кроша деревянные настилы и брусья, взбирались на железнодорожные платформы… Танки шли на фронт прямо с завода.
Под ногами Мещеряка тускло поблескивала наледь.
Все городские улицы были сейчас на одно лицо. Они отличались только названиями. Проезжая, Поварская, Комсомольская… Но Мещеряка это не тревожило. Он целиком полагался на своих спутников, которые знали город как свои пять пальцев. Здесь они родились, выросли и отсюда собирались уйти на войну.
— Товарищ капитан. Я вон в том доме живу…
— В каком? — Мещеряк замедлил шаги.
— Вот в этом, через дорогу… Там у меня мать. Но вы не думайте, я не отпрашиваюсь. Я ее вчера видел, она приходила… А ночью ее зачем будить? Еще разволнуется…
— А моя сейчас на заводе. И батя там. Они в литейном работают. Мать у меня шишельница. И я после школы в литейный пошел. А тут война…
Что он мог знать о войне, этот безусый паренек? Думает, небось, что стоит ему появиться на фронте, подняться во весь рост, как фрицы побегут… И не он один. Здесь, в тылу, Мещеряк не раз читал в глазах людей немой вопрос: «Почему, почему отступаем?..» Но об этом спрашивали обычно те, кому не довелось побывать в окопах.
— Разрешите задать вопрос?
— Разрешаю, — сказал Мещеряк. Неужели и этот парнишка спросит о том же?
— А правда, что вы награждены орденом? Ребята говорят…
— Правда.
— Красного Знамени?
— Нет, Красной Звезды.
— А почему вы его не носите?
— Не получил еще, — ответил Мещеряк. — Когда меня вызвали в штаб, я думал, что мне вручат орден, а меня вот сюда направили, к вам. Бывает…
— А за что вас наградили?
— Об этом надо спросить у командования, — усмехнулся Мещеряк. — В Указе было сказано: «За образцовое выполнение заданий…»
— Ну, так всегда пишут… И еще: «За смелость и мужество, проявленные в боях…»
— Верно. Стало быть, подробности не нужны, — сказал Мещеряк. — Есть еще вопросы?
Он спросил об этом сухо, по–командирски, и парни замолчали. Поняли, что больше он им ничего не скажет.
В полночь, доложив, что за время дежурства никаких происшествий не произошло, Мещеряк снял с рукава шинели повязку и отправился домой. Он я Нечаев квартировали у пожилой солдатки на Комсомольской. Войдя в избу, Мещеряк уселся на лавку и стянул сапоги. За день избу выстудило и, поскольку хозяйка топила только по утрам, Мещеряку пришлось накрыться шинелью. Нечаев уже спал.
За время дежурства Мещеряк накурился до одури и теперь наслаждался покоем, согреваясь собственным дыханием. Он знал, что сон вот–вот придет, и ждал его спокойно, терпеливо.
Однако всласть поспать ему на этот раз не удалось. Не прошло и часа, как его и Нечаева разбудил посыльный из штаба.
Глава третья
Ночь была черна и глуха. Плотные тучи, обложившие все небо, на северо–востоке низко припадали к темной мерзлой земле, и даже рыхлый ноздреватый снег, лежавший в распадках, казался черным.
Когда последние избы городской окраины остались далеко позади, машина, взревев, вырвалась на степной простор. Она мчала с зажженными фарами, и впереди нее зайцем прыгал по ухабам пушистый свет: шоссе, искалеченное гусеницами танков, было в рытвинах и выбоинах.
Затем фары уперлись в еловую стену леса, и свет заметался меж высоких стволов, и тотчас почудилось, будто из мрака надвинулись таинственные шорохи, и сердцу сразу стало тревожно и тесно.
Теперь деревья были со всех сторон.
Городской житель, Мещеряк не понимал жизни леса. Куда увереннее он чувствовал себя в городской суете, на людных улицах, застроенных многоэтажными домами, на вокзалах и площадях. Потом, когда его призвали на флот, он мало–помалу научился понимать сложную, хотя и незаметную для глаза жизнь моря и уже навсегда полюбил его. В море он не чувствовал ни одиночества, ни растерянности перед стихией. На крейсере, на котором он служил, рядом с ним всегда были люди. Да и само Черное море, как оказалось, было не злым, а добрым.
Сейчас у Мещеряка было такое чувство, словно он едет на передовую.
При свете папиросы он всмотрелся в циферблат трофейных немецких часов. Часы были дешевые, анкерные, но шли хорошо, показывали точное время. Было уже начало третьего. Однако… Позавидовав Нечаеву, который сонно посапывал в своем углу, Мещеряк наклонился вперед и спросил у водителя, далеко ли еще до поселка.
— Километра три…
Вместо водителя Мещеряку ответил сидевший рядом с ним майор Петрухин. У этого Петрухина, как успел заметить Мещеряк, было на редкость невыразительное лицо. Когда их представили друг другу, майор протянул Мещеряку руку и многозначительно произнес: «Петрухин, из городского отдела…» Потом, на правах старшего, он уселся рядом с водителем и, по–хозяйски развалясь, высунул локоть наружу.
Мещеряк откинулся и закрыл глаза. Подумал: «Скорее бы прибыть на место». Подумал об этом так, словно тогда все кончится, хотя на самом деле именно тогда должно было все начаться… Странная история. Странная уже потому, что выглядит банальной. Но именно об этом Думать сейчас не следовало. Нельзя строить догадки. Как бы потом не очутиться у них в плену… И, чтобы не думать о том, что ждет его по приезде на место, Мещеряк стал глядеть на водителя.
Этот человек вел машину ничуть не хуже сержанта Егоркина, с которым Мещеряк наездил по фронтовым дорогам многие сотни километров. Где он сейчас, Леха Егоркин? Кого возит на своей камуфлированной «эмочке»? Небось, забыл уже своего капитан–лейтенанта…
Война быстро роднила людей, но так же быстро разводила их в стороны.
Водитель, почувствовав на себе чужой взгляд, сдвинул шапку–ушанку на затылок. Точь–в–точь, как это делал Леха Егоркин. И «козью ножку» он точно так же перекатывал из угла в угол большого рта. И у солдатской махры, которую он смалил, был такой же крепкий армейский запах. Только был он чуть ли не вдвое старше Егоркина, годился ему в отцы.
Но и это не имело значения. Война уравняла отцов и детей. Еще неизвестно было, кто из них больше хлебнул горя, этот пожилой шофер, призванный из запаса, пли кадровик Егоркин. Мещеряку вспомнилось, что Егоркин начал войну под Перемышлем, воевал под Бобруйском и Смоленском, дважды выбирался из окружения, питаясь яблоками–дичками и сырым картофелем, но довел свою славную «эмочку» до пригородов Москвы в целости и сохранности. В целости?.. Пробитые пулями стекла и вмятины на кузове были, разумеется, не в счет. «Эмочка» бодро катила по любым дорогам.
Где же ты сейчас, дружище Егоркин? Знаю, отрастил гвардейские усы. Для солидности. Но все равно не скрыть тебе предательских ямочек… Кто знает, быть может, мы еще снова встретимся, дружище Егоркин. И приложимся по очереди к твоей заветной фляге…
Мещеряк был из тех людей, которые трудно расстаются со своим прошлым.
К тыловой жизни он так и не привык.
Он до сих пор помнил, что первым чувством, охватившим его на улицах этого тылового города, было раздражение, от которого, честно говоря, он еще не полностью отделался и теперь. Они с Нечаевым приехали днем. На улицах было много людей, особенно женщин. И были они одеты так, как одевались
