По прямой до румынских окопов было метров шестьсот — за три минуты добежать можно, а ползти пришлось больше часа. И еще столько же времени ушло на то, чтобы вдоль проволочных заграждений добраться до отдельно стоящего дерева, которое виднелось слева. По словам наблюдателей именно оттуда, из кустарника, румынские пулеметы вели кинжальный огонь.
Но в тот раз им не повезло.
Нечего было и думать о том, чтобы преодолеть проволочные заграждения без ножниц. К тому же румыны бодрствовали. В одном из окопов играл патефон и ходили по кругу солдатские фляги. Солдаты, должно быть, справляли какой–то праздник.
Хриплый патефонный голос лихо, с придыханием, выкрикивал: «Эх, Марусечка, моя ты куколка…» Песня была задушевная, русская. И потому, что это была русская песня, на которую румыны, казалось, не обращали внимания, — были слышны громкие голоса и смех, — сердцу становилось больно.
А веселью не было видно конца. И Гасовский, приподнявшись на локте, взмахнул фуражкой: «Давай назад!..» Когда же Костя Арабаджи вытащил гранату, лейтенант на него зашипел: «Ты что? Всю кашу испортишь».
И они поползли назад несолоно хлебавши. Метров через двести скатились в снарядную воронку и перевели дух. Ничего, визит придется повторить, только и всего. Быть может, даже завтра.
— Зашмеют хлопцы… — прошепелявил Костя Арабаджи.
— Ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последним, — парировал Гасовский. — Надо уметь смеяться, мой юный друг.
Еще через ночь им повезло. Ничейную землю они преодолели без приключений. Местность была знакома, все отрепетировано… Перевернувшись на спину, Нечаев защелкал ножницами. В проход, извиваясь, полезли Костя Арабаджи и Сеня–Сенечка, не отстававший от него ни на шаг, а позади сопел Яков Белкин.
Патефон уже не играл. Солдаты спали. Часовой сидел на натронном ящике и, стараясь разогнать сон, что–то бормотал под нос. Когда Костя Арабаджи прыгнул ему на спину, тот только вскрикнул и захрипел.
— Давай! — Гасовский метнулся в темноту. — Быстрее…
Пулеметы торчали над бруствером. Возле них никого не было. Нечаев схватил пулемет и поволок его по земле. Оглянувшись, он увидел, что Сенька–Сенечка возится со вторым пулеметом.
— Тяжелый…
— Яков, помоги ребенку, — шепотом сказал Гасовский.
И тут из окопа высунулась чья–то голова. И оцепенела. Румын смотрел на Гасовского. Опомнившись, он потянулся к пистолету. Но выстрелить не успел. Прежде чем он поднял руку с пистолетом, Яков Белкин обрушил на него свой пудовый кулак.
Все это произошло в одно мгновение.
— Этого прихватим с собой, — Гасовский жарко задышал в лицо Белкину. — Давай я прикрою отход…
Сняв ремень, Белкин связал румыну ноги. Носовых платков у Белкина отродясь не было, и он засунул пленному в рот свою бескозырку. Невелика птица, потерпит. А цацкаться с ним нечего.
Обратный путь они проделали вдвое быстрее.
Когда они очутились в своем окопе, Гасовский тихо рассмеялся. Вот и все. Вы что–то хотели сказать, мол юный друг?.. Лейтенант ласково пнул ногой трофеи и уставился на пленного. Два пулемета да еще пленный в придачу. Это вам не фунт изюму.
Пленный, которого Белкин бережно положил на землю, только теперь очухался и замычал.
— Ого… Братцы! — Лейтенант выпрямился. — А бы знаете, кого приволокли? Да это же господин офицер. Нехорошо, — Гасовский повернулся к Белкину и покачал головой. — Нехорошо, Яков. Господа не любят такого обхождения. С ними надо вежливо, осторожненько… И где ты воспитывался?..
— Так я же легонько…
— Ты, стало быть, больше не будешь? — Гасовский рассмеялся. — Слышали, братцы? Яков обещает. Простим его на этот раз, а?..
Пленный, казалось, силился что–то сказать.
— Хорошо, послушаем… — произнес Гасовский. — Яков, помоги своему крестнику.
Белкин наклонился над пленным и вытащил у него изо рта свою бескозырку.
— Вот чертяка… Кусается, — Белкин встряхнул кистью.
— Пусть, пусть кусается, — почти умильно произнес Гасовский. Он смотрел на пленного. — «Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из клетки…» Так, кажется, поется в детской песенке?
— Что с ним делать будем, лейтенант? — спросил Костя Арабаджи, который не разделял этого восторга. На пленного он смотрел с ненавистью.
— Пойду доложусь, — ответил Гасовский. — Как начальство скажет…
Но он не спешил. Провоевав на суше около месяца, Гасовский уже знал, что на войне спешить не следует. Пусть все идет своим порядком. Дело сделано. Они заслужили отдых. Разве не так?
Уже совсем рассвело, когда они доели кашу. Теперь можно было идти на НП, связаться со штабом полка. Самое время…
Гасовский поднялся, притушил носком ботинка окурок, одернул китель. Он был свеженький, как огурчик. Нечаева отозвал в сторону и велел разобрать один из трофейных пулеметов.
— Спрячь его подальше, — сказал Гасовский. — Иначе его у нас отберут. Скажут: зачем вам два? Слишком жирно.
— А зачем ему лежать без дела? — спросил Нечаев.
— Ты, я вижу, добренький… — певуче произнес Гасовский. — Я не собираюсь таскать каштаны из огня для других, понял? Вот так–то, мой юный друг. Полковник что сказал? «Добудете — ваши будут». Ты что, не слышал?
Нечаев промолчал. Приказы не обсуждают. Даже такие, которые тебе не по душе.
— Так–то будет лучше… — сказал Гасовский. — Этот пулеметик нам еще пригодится. Чует мое сердце.
С батальонного НП Гасовский вернулся через час. Фуражка как–то особенно лихо сидела на его голове.
— Ну, братцы, дела–делишки… — сказал он. — Я только что говорил с Кортиком. Во–первых, благодарит от лица службы. Во–вторых, приказал лично доставить пленного в штаб. Костя, Нечай… Пойдете со мной. Есть вопросы? Предложения? В таком случае, принято единогласно.
— Охота была… — пробормотал Костя Арабаджи. Ему совсем не улыбалось топать в штаб. Сейчас бы завалиться.
— Машину за нами уже выслали, — сказал Гасовский.
— Машину? — Костя встрепенулся, расправил плечи. — Тогда другое дело.
— Вот так–то, мой юный друг, — усмехнулся Гасовский. — За нами уже машины посылают. Яков, а как твой крестник?
— Лежит…
Румын сверкал глазами.
Когда Гасовский подошел к нему, пленный разразился отборной бранью. Но Гасовский прикрикнул на него порумынски, и тот, смирившись со своим положением, дал себя уложить на полуторку и повернуть лицом вниз.
До штаба полка было близко. Штаб помещался в чистой мазанке на краю села. Окна мазанки были занавешены солдатскими одеялами, на столе чадила керосиновая лампа. Видимо, там бодрствовали всю ночь и не заметили, что уже настало утро.
Из–за пестрой ситцевой занавески появился полковник и без интереса, скорее по необходимости, посмотрел на пленного. Что скажет этот губастый офицерик, который едва держится на ногах?
— Придется подождать переводчика.
— Разрешите мне… — Гасовский шагнул к столу.
— Вот как! Ну что ж, давай переводи… — согласился полковник. И уже отрывисто спросил: — Фамилия, звание…
