выступления стекались многотысячные толпы. По преданию, однажды враждовавшие войска прервали битву и установили временное перемирие только для того, чтобы вместе присутствовать на поединке силача Махмуда.
— Он был также выдающимся музыкантом, — тихо сказал Ризаев, — И сам писал стихи. Это его стихотворения… Они написаны не по–арабски, а на фарси… Вслушайтесь в музыку этих рубайи…
Ризаев прочел стихи, а потом их перевод:
Зимой костер — прекрасной нежпых роз,
Кусок кошмы — прекрасней шелка кос.
Пирьяр–Вали вам говорит: прекрасней
Клеветника — цыганский драный пес…
— Мудро, — сказал подполковник.
— А над решеткой надгробья начертано другое, — сказал Ризаев. — Послушайте…
Сто гор кавказских истолочь пестом,
Сто лет в тюрьме томиться под замком,
Окрасить кровью сердца небо — легче,
Чем провести мгновение с глупцом…
Он замолчал и быстро оглянулся. Мимо прошаркал старый узбек в драном халате. Его глаза сверкнули и погасли.
— Он был святым? — спросил Мещеряк, заинтересовавшийся Пехлеваном Махмудом.
— Он был грешным. Святым стал после смерти. Он ушел от людей непобедимым. Весь Хорезм гордился своим богатырем. После смерти хивинцы нарекли его именем канал. Пехлеван–Яб…
Позади опять что–то зашелестело. Теперь уже Мещеряк оглянулся. Нет, показалось… То была, очевидно, ящерица.
— А в центре Хивы вот уже сколько столетий сияет голубой купол этого мавзолея, — закончил Ризаев.
Ответ не заставил себя ждать. Из Чарджоу пришла радиограмма: «Осторожно семьдесят третий». Старый джигит Усманов опознал на одной из фотографий Ачил–бека.
Под семьдесят третьим номером в списке рабочих числился некий Курбан Клыч.
Думал был уже готов. Высокий, надежный. Теперь люди работали на летном поле, и когда Ризаев протяжно ударил по обрубку рельса, все побросали лопаты и потянулись через ворота к полевой кухне, чтобы, подставив глиняную миску под поварской уполовник, получить свою порцию горячей каши. То было зеленоватое варено из маша, похожего на горох.
Который же из них Курбан Клыч?
Получив радиограмму, Мещеряк не выказал телячьей радости. Магомет пришел к горе?.. Что ж, на это и был расчет. Мещеряк чувствовал скорее усталость, чем удовлетворение. То, что он в последние дни жил в постоянном напряжении, дало себя знать именно теперь. Курбан Клыч… Было очевидно, что он проник сюда не один, что он н его люди вооружены и застать их врасплох будет не просто.
Но где же тот, который направляет Ачил–бека? Этого Мещеряк не знал. Он мог лишь предположить, что немецкий офицер, перешедший границу вместе с Ачил–беком полтора месяца тому назад, находится где–то поблизости. Вероятнее всего, немец отсиживался где–нибудь в мертвом городе, там же, где находилась рация. До поры до времени он не рисковал покинуть логово. Он ждал своего часа.
Зато он, Мещеряк, своего часа уже дождался. Если он возьмет Ачил–бека, немец сям вылезет из своей норы. Как миленький. Ведь без Ачил–бека и его люден этот немец как без рук. Даже если при нем кто–нибудь и находится.
Надо брать!.. И не дольше как завтра. Тихо, без шума… Решено и подписано, как говорили когда–то у них в Одессе.
Он не удержался от соблазна и приблизился к Ачил–беку, чтобы на него хоть мельком взглянуть. Тот сидел на корточках и молча жевал. Был он худ и темнолиц. Верно говорил Усманов: Ачил–бек не вышел ростом. Вот тебе и богатырь!..
Возле Ачил–бека, привалясь к стене мазанки, отдыхало в холодке еще человек десять. И это все его люди? Маловато… Впрочем, те семеро, которые расположились напротив, тоже наверняка были из его своры. Итого, выходит, человек шестнадцать, семнадцать… А в распоряжении Мещеряка, включая работников аэродрома, на которых он мог положиться, было человек десять. Но зато на его стороне была внезапность.
Вечером, когда Садыков, выпустив рабочих, закрыл ворота, Мещеряк собрал своих людей. Попросил всех проверить оружие. Именно потому, что предстояла решающая схватка с врагом, Мещеряк был оживлен. План?.. У него есть кое–какие соображения. Каждый, как говорится, должен знать свой маневр… Но надо все обсудить. Сообща…
Спал он тревожно. Видел душные, сумеречные сны: по пустыне мягкой войлочной поступью шел караван, и Мещеряк вместе с верблюдами прислушивался к звону солнца, к шороху песка… Поэтому утром он встал с тяжелой головой.
Снова плавился под солнцем песок, а в низине лежал тяжелый знойный воздух. Но чувство тревоги не проходило. Мещеряк не мог от него отделаться. Тревога была не только в нем самом, но и вокруг, в разреженном воздухе, которым он сухо обжигался, как обжигаются кипятком.
С трудом он дождался двенадцати часов. Зной давил тяжело, а горьковатый запах пустыни был густ. Наконец он услышал протяжный звон рельса и увидел, как люди, работавшие на летном поле, потянулись к воротам, черневшим в дувале.
У ворот, как обычно, стоял с автоматом Садыков.
Едва заметно кивнув ему, Мещеряк последним вошел во двор. Люди уже обедали, усевшись на землю и уставясь в свои миски. Курбан Клыч со своей компанией сидел там же, где и вчера. Жирно пахло пловом.
Прошло еще несколько медленных минут. Один из рабочих хлопкоочистительного завода, агитатор, поднялся и попросил своих людей подсесть поближе, он им почитает газету. А Курбан Клыч? Тот, как и предполагал Мещеряк, остался на месте, чтобы быть поближе к генералу, который в эту минуту вышел из домика, окруженный своей свитой. Видно было, что Курбан Клыч не прочь послушать, о чем это они так оживленно говорят.
Мещеряк оглянулся. Ризаев стоял возле «газика». Интендантский майор разговаривал с шофером полуторки, стоявшей посреди двора (он ее нарочно поставил так, чтобы отсечь людей Курбан Клыча от рабочих хлопкоочистительного завода). Все были на местах, все ждали его сигнала, и Мещеряк медленно поднял руку с платком…
И в это же мгновение перед его глазами лопнул огненный шар. Лопнул с такой силой, что Мещеряка швырнуло на землю. Но, падая, он еще успел услышать короткую автоматную очередь и чей–то истошный крик. А потом — сразу! — весь мир стал черен.
Глава восьмая
Был конец ноября 1943 года. Поздней ночью по пустынной заснеженной Москве мчали четыре автомашины. Миновав Киевский вокзал, понеслись по Можайскому шоссе. Уже кончились высокие дома. Тут и там в снегу чернели пятистенные избы. Но затем и они остались позади. За Кунцевом машины свернули налево, потом направо. Остановились возле оцепленной воинской платформы. Там на путях уже стоял темный поезд.
Отошел он бесшумно, без гудков, и уже утром проследовал Мичуринск.
Обстановка, которая к тому времени сложилась на фронтах, была не из легких. Войска 2–го и 1–го Прибалтийских фронтов вели бои в районе Витебска и Городка. Войска Белорусского фронта под командованием К.К.Рокоссовского вели бои за Гомель. После того, как войска 1–го Украинского фронта освободили столицу Украины Киев и вышли на рубежи Малин–Житомир–Фастов, противник успел перегруппировать свои силы и перешел в контрнаступление. 19 ноября ему удалось снова овладеть
