Мысли

от другой лошади; конечно, они соревнуются на ристалище, но это не имеет значения: в стойле самый тихоходный, дрянной коняга никому не уступит своей порции овса, а будь он человек — волей-неволей пришлось бы уступить. Для животных их достоинства уже сами по себе награда.

278. Величие человека. — У нас сложилось такое высокое представление о человеческой душе, что мы просто из себя выходим, чувствуя в ком-то неспо­собность оценить наши достоинства, душевное неуваже­ние к нам, и бываем по-настоящему счастливы только этим уважением.

279. Зло кому угодно дается без труда, оно много­лико, а вот у добра почти всегда один и тот же лик. Но существует разновидность зла, столь же редкая, как то, что мы именуем добром, — вот почему этот особый вид зла нередко слывет добром. Более того, совершаю­щий подобное зло должен обладать не меньшим вели­чием души, нежели творящий истинное добро.

280. Людей нередко приходится упрекать за излиш­нюю доверчивость. Суеверие — порок не менее рас­пространенный, чем маловерие, и столь же зловредный.

281. Маловеры особенно склонны к суеверию. Они верят в чудеса, вершимые Веспасианом, только чтобы не поверить в чудеса, вершимые Моисеем.

282. Суеверие — любострастие.

Колебания — греховные вожделения.

Неправедный страх — это страх, проистекающий не из веры в Господа, а из сомнения в Его бытии! Праведный страх проистекает из веры, зловредный — из сомнения. Праведный страх сочетается с надеждой, потому что он рожден верой в Бога, равно как и надеждой на Него; зловредный страх сочетается с отчаяньем, ибо он рожден боязнью того самого Бога, в которого не верят. Верующие боятся утратить Бога, неверующие — обрести Его.

3. Людская справедливость и причина следствий

283. Величие. — Если говорить о причинах след­ствий, то они лишний раз подтверждают величие чело­века, — мысль о неукоснительном порядке подсказало ему своекорыстие.

284. Человек велик даже в присущем ему своеко­рыстии, ибо именно это свойство научило его блюсти образцовый порядок в делах и творить добро согласно расписанию.

285. Справедливость, сила. — Справедливо подчиняться справедливости, невозможно не подчиняться силе. Справедливость, не поддержанная силой, немощна, сила, не поддержанная справедливостью, тиранична. Бес­сильная справедливость неизменно будет встречать сопро­тивление, потому что дурные люди никогда не переведутся на свете, несправедливая сила всегда будет вызывать возмущение. Значит, нужно объединить силу со справед­ливостью и либо справедливость сделать сильной, либо силу — справедливой.

Справедливость легко оспорить, сила очевидна и не­оспорима. Поэтому справедливость так и не стала силь­ной — сила не признавала ее, утверждая, что справед­лива только она, сила, — и тогда люди, увидев, что им не удастся сделать справедливость сильной, порешили считать силу справедливой.

286. Занятное зрелище являют собой иные люди: отвергнув все законы, заповеданные Богом и природой, они безотказно повинуются законам, ими же самими придуманным, — взять хотя бы, к примеру, воинов Магомета, воров, еретиков и пр. К этой компании принадлежат и логики. Их своевольству, судя по всему, нет и не может быть ни границ, ни преград — столько за­коннейших и священнейших они уже презрели.

287. Монтень не прав: обычаю надобно следовать, потому что он — обычаи, а вовсе не потому, что он разумен или справедлив. Меж тем народ соблюдает обы­чай, твердо веря в его справедливость, иначе немедленно отказался бы от него, так как люди согласны повино­ваться только разуму и справедливости. Неразумный или несправедливый обычай был бы сочтен тиранским, а вот власть разума и справедливости, равно как и власть наслаждения, никто не обвинит в тиранстве, ибо стрем­ление к тому, и другому, и третьему неотрывно от самой человеческой природы.

Итак, всего лучше было бы подчиняться законам и обычаям просто потому, что они — законы, уразуметь, что ничего истинного и справедливого все равно не при­думать, что нам в этом не разобраться и, стало быть, следует принять уже принятое, никогда и ничего в нем не меняя. Но народ глух к подобным рассуждениям, он убежден, что обрести истину ничего не стоит, она — в этих законах и обычаях, поэтому и верит им, считая древность происхождения доказательством содержащей­ся в них истины (а не просто правомочности), потому и готов им повиноваться. Но стоит объяснить народу, что такие-то законы и обычаи никуда не годятся, — и он поднимет бунт. А ведь если на любой закон или обычаи посмотреть под определенным углом зрения — он и впрямь никуда не годится.

288. Несправедливость. — Опасно говорить народу, что законы несправедливы, — он повинуется им лишь до тех пор, пока верит в их справедливость. Стало быть, народу следует неустанно внушать: законам должно повиноваться просто потому, что они — законы, равно как власти предержащей — просто потому, что она — власть, независимо от их справедливости. Если народ усвоит все вышесказанное, опасность бунта будет пред­отвращена, а это, по сути дела, и есть определение спра­ведливости.

4. Превращение “за” в “сиротив” и “против” в “за”

289. Узы почтения, которыми одни члены общества связаны с другими, по существу следует назвать цепями необходимости, потому что различие в общественном положении людей неизбежно: главенствовать хотят все, но способны на это немногие.

Представим себе, что на наших глазах складывается некое человеческое сообщество. Ясно, что вначале не­избежны бессчетные стычки, пока сильнейшая партия не победит более слабую и не станет партией правящей. А когда это произойдет, победители, не желая без кон­ца длить войну, пустят в ход подвластную им силу и установят такой порядок, какой считают наилучшим: од­ни предпочтут народовластие, другие — престолонасле­дие и т. д.

И вот тут в игру вступает воображение. До сих пор властвовала сила как таковая, а теперь она уже начинает опираться на воображение, которое во Франции возве­личивает дворян, в Швейцарии — простолюдинов и т. д.

Стало быть, узы почтения, которыми людское мно­жество связано с таким-то или таким-то имярек, суть узы воображаемые.

290. В мире все решает сила, поэтому власть гер­цогов, королей, судей вполне ощутима и насущна; так оно было, так оно есть везде и всюду. Но поскольку власть того или иного герцога, короля, судьи основана на чистом воображении, она неустойчива, подвержена изменениям и т. д.

291. Если швейцарца назвать человеком высокород­ным, он оскорбится и скажет, что все его предки были простолюдины, — иначе этого человека сочтут недостой­ным занимать высокие посты.

292. Хранитель королевской печати напускает на себя важный вид и всегда ходит в пышном облачении, потому что должность его — дутая. Этого никак не скажешь о короле, за ним сила, ему не нужна помощь воображения. А вот за судьями, лекарями и пр. только и стоит что воображение.

293. Привычка видеть короля в окружении охраны, барабанщиков, военных чинов и вообще всего, призван­ного внушать подданным почтение и страх, ведет к тому, что, даже когда короля никто не сопровождает, один его вид уже вселяет в людей почтительный трепет, ибо в своих мыслях они неизменно связывают особу короля с. теснящейся вокруг него свитой. Народ, не понимая, что помянутые чувства вызваны уже сложившейся при­вычкой, приписывает их особым свойствам королевского сана. Этим и объясняется ходячее выражение: “На его челе — печать Божественного величия” и т. д.

294. Платон и Аристотель неизменно представля­ются нам надутыми буквоедами. А в действительности они были благовоспитанными людьми, любили, подоб­но многим другим, пошутить с друзьями, а когда раз­влекались сочинением — один “Законов”, другой “По­литики”, — оба писали как бы играючи, потому что сочинительство полагали занятием не слишком почтен­ным и мудрым, истинную же