на предмет вручения орденов, отряд отправили в армию.
Колонна, состоявшая из двенадцати «фиатов» и восьми «фордов», покатила на юг по гладкому макадаму через лес Фонтенбло, а потом на восток, среди темно-красных холмов средней Франции. Дик самостоятельно правил «фордом» и был до того занят своими ногами, пытаясь вспомнить, когда и на что нажимать, что почти не замечал пейзажа. На следующий день они перевалили через горы и спустились в долину Роны, в богатый край виноградников, платанов и кипарисов, пахнувший вином, и осенними розами, и югом. Когда они подъезжали к Монтелимару, война и все их волнения относительно тюрьмы, и протеста, и мятежа показались им дурным сном из прошлого столетия.
В тихом и розовом белом городке они отлично поужинали белыми грибами с чесноком и крепким красным вином.
– Ребята, – все время твердил Фред Саммерс, – это не война, это форменная куковская экскурсия.
Они роскошно выспались в гостинице в просторных кроватях под парчовыми балдахинами, и, когда утром уезжали, крохотный школьник побежал за машиной Дика, крича «vive l'Amйrique!», и сунул ему коробку отличной нуги местного производства. Это была страна молочных рек с кисельными берегами.
В тот же день они подъехали к Марселю, и вся колонна расстроилась; дисциплина падала; шоферы останавливались у каждой винной лавки на солнечных шоссе и пили и играли в кости. Представитель отдела пропаганды Красного Креста и корреспондент «Сатердей ивнинг пост» знаменитый писатель Монтгомери Эллис надрались до потери сознания и оглушительно орали и ревели в штабной машине в то время, как маленький, жирный поручик, побагровевший и запыхавшийся, носился на каждой остановке взад и вперед вдоль колонны и истерически отдувался. В конце концов они кое-как собрались и стройной колонной въехали в Марсель. Только они выстроили машины на главной площади и ребята расселись в барах и кафе, выходивших на площадь, как одному парню, по имени Форд, пришла в голову блестящая идея заглянуть в газолиновый бак со спичкой, и машина взлетела на воздух. Местная пожарная команда примчалась молнией и, когда машина № 8 сгорела дотла, стала поливать из кишки прочие машины. Скайлер, лучше всех в отряде говоривший по-французски, был вынужден оторваться от беседы с продавщицей папирос в кафе на углу и обратиться к брандмейстеру с мольбой, чтобы он, Христа ради, перестал брызгаться.
Разбухшая еще на одного человека – некого Шелд-рейка, знатока народных танцев, служившего ранее в знаменитом 7-м отряде, – Гренадиновая гвардия пышно поужинала в «Бристоле». Остаток вечера они провели в променуаре «Аполло», в котором было столько petites femmes [119] со всех концов света, что они даже не поглядели на сцену. Повсюду шел дым коромыслом и было полно женщин: на шумных, ярких центральных улицах, в кафе и кабаре, в черных потных ущельях портовых переулков – смятые кровати и моряки, и черная кожа, и коричневая кожа, колыхающиеся животы, висячие бело-красные груди, трущиеся ляжки.
Поздно ночью Стив и Дик очутились одни в маленьком ресторанчике; перед ними стояла яичница с ветчиной и кофе. Они были пьяны, их клонило ко сну, и они сонно переругивались. Когда они расплатились, подавальщица, пожилая женщина, сказала им, чтобы они положили чаевые на край стола, и они чуть не свалились со стульев, когда она спокойно подняла, юбки и поймала монеты между ногами.
– Вот это трюк так трюк, черт ее подери… Форменный автомат, – все твердил Стив, и эта история показалась им дико смешной, такой смешной, что они зашли в утренний трактир и попытались рассказать буфетчику, что они видели, но тот не понял ни слова и написал им на клочке бумаги адрес одного заведения, где они могли хорошо провести время, une maison propre, convenable et de haute moralite.[120]
Потом они, задыхаясь от смеха, качаясь и спотыкаясь, ползли вверх по бесконечной лестнице. Дул адски холодный ветер. Они стояли перед каким-то потешным на вид собором и смотрели вниз на гавань, пароходы, огромные пространства платиновой воды, замкнутой пепельными горами. «Ей-богу, это Средиземное море».
Они протрезвели от холодного, пронизывающего ветра и металлического блеска зари и вернулись в отель как раз вовремя – они успели разбудить товарищей, спавших пьяным сном, и первые явились к перекличке на автомобильную стоянку. Дику до того хотелось спать, что он забыл, как надо орудовать ногами, и налетел на шедшую впереди машину и разбил на своем «форде» фары. Жирный лейтенант выругал его пронзительным голосом и отнял у него «форд» и посадил его в «фиат» к Шелдрейку, так что ему весь день нечего было делать; он только изредка просыпался и взглядывал то на Корниш, то на Средиземное море, то на красные крыши городов и бесконечную вереницу пароходов, ползших на восток вдоль берега из боязни подводных лодок, в сопровождении какого-нибудь случайного французского эсминца, у которого все трубы были не там, где надо.
На итальянской границе их приветствовали толпы школьников с пальмовыми листьями и корзинами, полными апельсинов, и кинооператор. Шелдрейк все гладил бороду, и раскланивался, и отдавал честь на крики «ewiva gli americani!»,[121] покуда ему не угодили апельсином в переносицу так, что у него чуть не пошла кровь из носу. Другому шоферу чуть не выбили глаз пальмовой веткой, брошенной каким-то восторженным жителем Вентимильи. Прием был пышный. Вечером в Сан-Ремо итальянцы бегали за ребятами по улицам, жали им руки и поздравляли с иль президенте Вильсоном; кто-то украл все запасные шины с грузовика и чемодан представителя отдела пропаганды Красного Креста, оставленный им в штабной машине. В кабаках их невероятно чествовали и надували при размене денег. Ewiva gli aleati![122]
Весь отряд на чем свет стоит ругал Италию, и резиновые спагетти, и уксусное вино, кроме Дика и Стива, которые вдруг стали любителями итальяшек и купили себе грамматику на предмет изучения языка. Дик уже навострился довольно ловко имитировать итальянскую речь – в особенности перед служащими Красного Креста, – прибавляя ко всем известным ему французским словам букву «о». На все прочее ему было наплевать. Было солнечно, вермут оказался чудным пойлом, города, и игрушечные церкви на пригорках, и виноградники, и кипарисы, и синее море казались декорациями к какой-то старомодной опере. Здания имели театральный и курьезно-величественный вид; на каждой голой стене сволочи итальяшки намалевали окна, и колоннады, и балконы с жирными тициановскими красотками, свисающими через перила, и облака, и полчища толстозадых херувимов с ямочками.
Вечером колонна расположилась на главной площади какого-то забытого Богом пригорода Генуи. Дик, Стив и Шелдрейк пошли в кабак выпить; там они очутились в обществе корреспондента «Сатердей ивнинг пост», который вскоре набрался и заговорил о том, как он завидует их прекрасной внешности и полнокровной юности и идеализму. Стив придирался к каждому его слову и гневно утверждал, что молодость – это самая поганая пора жизни, и что он, черт бы его побрал, должен быть рад и счастлив, что ему сорок лет и он пишет о войне, а сам не воюет. Эллис добродушно заметил, что они-то ведь тоже не воюют. К величайшему неудовольствию Шелдрейка, Стив отрезал:
– Конечно, мы не станем воевать, мы, черт побери, embusques.[123]
Дик и Стив удрали из кабака и помчались, как лани, чтобы Шелдрейк не успел догнать их. За углом они увидели трамвай с надписью «Генуя», и Стив вскочил в него, ни слова не говоря. Дику ничего не оставалось, как последовать за ним.
Трамвай обогнул квартал и выехал на набережную.
– Клянусь Иудой, Дик, – сказал Стив, – этот проклятый город горит.
За черными остовами лодок, вытащенных на берег, стоял столб розового пламени, похожий на гигантскую керосиновую лампу; широкое зарево лежало на воде.
– Слушай, Стив, уж не заняли ли Геную австрийцы?
Трамвай грохоча летел дальше; кондуктор, взимавший с них плату за проезд, казался совершенно спокойным.
– Inglesi?[124] – спросил он.
– Americani,[125] – сказал Стив.
Тот улыбнулся, похлопал их по плечу и сказал что-то про президента Вильсона, чего они не поняли.
Они сошли с трамвая на большой площади, окруженной огромными аркадами, в которых завывал резкий, сладковато-горький ветер. Франтоватые господа в пальто разгуливали по чистеньким мозаичным тротуарам. Город был весь мраморный. Все фасады, обращенные к морю, розовели от зарева.
– Тенора, баритоны и сопрано уже на сцене, сейчас начнется спектакль, – сказал Дик.
