Напрасно! За лиловый фольварк, Под слуховые окна служб Верст на сто в черное безмолвье Уходит белой лентой глушь. Верст на сто путь на запад занят Клубничной пеной, и янтарь Той пены за собою тянет Глубокой ложкой вал винта. А там, с обмылками в обнимку, С бурлящего песками дна, Как к верху всплывшая клубника, Круглится цельная волна. 1922
А над обрывом, стих, твоя опешит Зарвавшаяся страстность муравья, Когда поймешь, чем море отмель крошит, Поскальзываясь, шаркая, ревя. Обязанность одна на урагане: Перебивать за поворотом грусть И сразу перехватывать дыханье, И кажется ее нетрудно блюсть. Беги же вниз, как этот спуск ни скользок, Где дачницыно щелкает белье, И ты поймешь, как мало было пользы В преследованьи рифмой форм ее. Не осмотрясь и времени не выбрав И поглощенный полностью собой, Нечаянно, но с фырканьем всех фибров Летит в объятья женщины прибой. Где грудь, где руки брызгавшейся рыбки? До лодок доплеснулся жидкий лед. Прибой и землю обдал по ошибке… Такому счастью имя – перелет. 1922–1923
Образ трепещущей рыбки в конце стихотворения восходит к упоминавшейся выше в письме к Жене Лурье ее «золотой рыбковой уклончивости». Свое сознательное нежелание писать о ней любовные стихи («преследованье рифмой форм ее») Пастернак объяснял в позднейших письмах к ней суеверной боязнью потерять ее, подобно тому, как это случилось с Еленой Виноград после написания стихов «Сестры моей жизни».
В середине октября в Берлин приехал Маяковский. Вместе с Пастернаком они выступали с чтением стихов 20 октября 1922 года. По воспоминаниям В.Л. Андреева, Пастернак читал из «Сестры моей жизни»:
«…Он произносил слова стихов ритмично и глухо. Почти без жестов, в крайнем напряжении и абсолютной уверенности в музыкальной точности произносимого слова…
По мере того, как я слушал Пастернака, все становилось стихами. Как Орфей, он превращал в поэзию окружающий мир: сутулая спина Эренбурга, красные, возбужденные глаза Шкловского; новый смокинг Дули Кубрика, фигура официанта в заношенной белой тужурке, мраморные столики кафе… Глуховатый голос зажигал произносимые слова, и строка вспыхивала, как цепочка уличных фонарей. Лицо Пастернака было сосредоточенно, замкнуто в самом себе. Я подумал, что таким было лицо Бетховена, сквозь глухоту вслушивающегося в свою музыку…
В один и тот же вечер я услышал – в первый раз! – Маяковского и Пастернака; Маяковский потряс, возвысил и уничтожил меня: уничтожил нечто казавшееся незыблемым; в стихи Пастернака я влюбился без памяти…»
