запуганная девочка лет восемнадцати. По виду я заподозрила близнецов и очень просила их с мужем поехать в Стонтон или Гаррисберг, где были больницы.
Муж у нее угрюмый и пьющий, но вообще-то хороший. Он бы отвез, если бы у них были деньги. Можно ли гнать их в город, когда больница, того и гляди, не примет? И где они остановятся без гроша? Я подсчитала дни, как могла, и написала доктору в Стонтон, что он мне понадобится. Однако снегу высыпало на двадцать дюймов, и мне пришлось принимать роды одной.
Первый близнец, почти шестифунтовый, вышел довольно легко, хотя у Эсси узкий таз, а вот второй никак не шел. Я совсем пала духом, как вдруг поняла, что он совсем маленький, но лежит ногами. Мне удалось его перевернуть, он родился головой вперед, только темно-синий. Раньше, чем перерезать пуповину, я подышала ему — нет, ей — прямо в ротик. Грудка, меньше моего кулака, мелко дрожала, а писк она издала такой слабый, такой жалобный, что я впала в отчаяние.
— Как, все в порядке? — спросила Эсси.
— Да. Только маленькая, — сказала я и занялась пуповиной. Девочка тряслась под моей рукой, она была очень холодная. Я кликнула бабушку, которая занималась братом, попросила принести пеленок и присмотреть, как там что.
Девочку я прижала к груди, словно замерзший камень, и чуть не выбежала из спальни. Я не знала, что делать. Если они хотят, чтобы я вытянула ребенка в этом Богом забытом месте, пусть присылают инкубатор!
В кухне было немного теплее. Я подошла к огромной плите. Угли тлели только в дальнем углу, но руку плита грела. Схватив железный казан, я натолкала в него одной рукой полотенец и тряпок, положила на них младенца и сунула в печь. Потом, подтащив стул, села рядом, держа руку на тельце. Сидела я долго, наверное — много часов. Но в конце концов прозрачная синяя щечка чуть-чуть порозовела.
— Сестрица!
Я вскочила. Молодой отец вошел в кухню.
— Сестрица, идти мне за священником?
Увидев, что я пеку его ребенка в плите, он просто вылупился, но не возразил, только повторил свой вопрос.
— Вы не проедете, — сказала я, кажется — нетерпеливо. Он мне мешал. Я должна была стеречь девочку.
— Может, я сам окрещу? — испуганно спросил он. — Или вы.
— Не мешайте.
— Сестричка, надо ее окрестить, пока она не умерла.
— Она не умрет!
Видимо, он меня испугался.
— А если…
— Не умрет.
Чтобы избавиться от него, я налила в горсть воды из остывшего чайника и сунула руку в плиту, к темным волосикам.
— Как ее зовут?
Он растерянно покачал головой. Что ж, все придется сделать мне. Сьюзен. Есть ведь святая Сусанна? А если нет, разберутся потом, со священником.
— Эсси Сьюзен, — сказала я. — Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Крохотная головка шевельнулась под моей рукой.
Отец перекрестился, робко кивнул в знак благодарности и убежал сказать жене о крестинах. Скоро пришла бабушка.
— Спасибо вам, сестрица. Большое спасибо.
— А где мальчик? — спросила я, внезапно испугавшись. Я о нем забыла, из-за сестры, совершенно забыла. — Куда вы его положили?
— В корзинку, — она удивленно взглянула на меня. — Он спит.
— Возьмите его на руки, — сказала я. — И держите. Или дайте матери.
Она направилась к двери.
— Сестрица, надо сейчас его крестить?
— Да, да. Крестите и тут же дайте матери.
У меня прибыло молоко. Я знала, что муж скоро принесет мне ребенка. Вынув девочку из плиты, я приложила ее к груди. Молоко текло струей. Совершеннейший язычок, меньше, чем у новорожденного котенка, ловко слизывал капли. Потом, немного потыкавшись, ротик схватил сосок.
Через несколько часов, когда, по пути домой, снег скрипел под ногами, я откинула голову, чтобы порадоваться кристаллам звезд. И ясно, словно кто-то пел сзади, услышала такую нежную, такую чистую мелодию, что едва не упала:
Земля Марии
Представив себе глобус или карту, мы легко вспомним, что на атлантическом берегу Америки лежат один за другим прославленные города, в том числе и «главный» — Нью-Йорк, и столица — Вашингтон. Есть там и изысканный Бостон, и прелестная Филадельфия, и (поближе к южному концу цепочки) Балтимор, который входит в штат Мэриленд. Эту землю Карл I в 1632 году подарил Джорджу Калверту, первому лорду Балтимору. Тот почти сразу умер, и управителями стали его потомки.
Балтиморы были католиками, а католичество в Англии давно уже было таким же неугодным, как самые крайние деноминации протестантства. Англиканская церковь отсекала противников с обеих сторон, и те обычно уезжали в огромную необжитую колонию.
Мэриленд отличался терпимостью. Гонимые английские католики давно лишились той победной агрессивности, которую дают сила и власть. Теперь они хранили совсем другое, самое евангельское в католичестве — то самое, из-за чего несчастный Уайльд назвал его верой для святых и грешников, а не для приличных людей. Сюда неизбежно входила и любовь к Марии, защитнице слабых и жалких, всегда связанной в нашем представлении с таким беззащитным существом, как ребенок.
Династия Стюартов, формально соблюдая приверженность англиканству (король был главой Церкви), католичеству сочувствовала. К концу XVII века младший сын Карла I, Иаков, открыто стал католиком, и ему сравнительно мирно пришлось уступить власть сестре с мужем. Очередной Балтимор отказался их признать и перестал быть губернатором Мэриленда.
XVIII век принес огромные успехи одному из исповеданий протестантства, методизму, отличавшемуся поистине библейской живостью и мощью. Обращения этого рода обычно бывают массовыми. В Мэриленде возобладал методизм, заметно усилив суровость к себе, а нередко — и к другим.
Любые противопоставления конфессий неполны и не очень справедливы. Чего же еще ждать от такой беды, как нарушение молитвы Христа об единстве? Поэтому скажем только, что книга Кэтрин Патерсон касается той больной точки, которая исключительно важна для всех исповеданий христианства.
Психологи открывают теперь, что потребность в чьей-то любви — одна из самых главных у человека. Это давно знали и так. Некоторые, убедившись, что тут, на земле, ее не дождешься, пытались обойтись без нее. Несколько упрощая, это можно сказать о стоическом отношении к жизни, а не упрощая — о шкурном, прагматическом. Ни Новый Завет, ни Ветхий такому отказу не учит. Это мы сами пытаемся убедить других, что лучше быть черствым и толстокожим, обычно при этом оставаясь болезненно обидчивыми. И не случайно: естественная потребность в том, чтобы тебя любили, если ее подавить, оборачивается чудищами комплексов.
Знать, что безмерно и безоговорочно нас любит только Бог — как-то страшновато. Достигается это знание большой кровью, примиряются с ним нелегко, хотя только после этого можно порадоваться и несовершенной человеческой любви. Однако, к счастью, мы довольно долго окружены чем-то похожим на любовь Бога — любовью родителей. Конечно Жан Ванье совершенно прав, когда говорит, что только одна Мать не нанесла раны Своему Ребенку, поскольку была безгрешной. Но худо-бедно (часто — очень худо и бедно) какое-то подобие бескорыстной и незаслуженной любви мы в детстве получаем.
Героиня повести думает, что ее этим обделили. Родителям, да и вообще людям, часто напоминают, что предпочесть, хотя бы в поведении, надо тех, кто слабее. Родителям Сары Луизы напоминать об этом не
