Что осталось за кадром

Если бы это было кино, то Рейни вырезала бы все, что происходило после того, как они оставили лабиринт. В реальной жизни высокая драма неизбежно чередуется с прозой жизни. Когда они вошли в дом, она спросила:

– Я приготовлю ребрышки, которые оставила нам Альма?

– Пожалуйста, а я приму душ, пока они греются. – Посадив котенка на плечо, он исчез в ванной. Он выглядел усталым и был далек от счастья, но постоянное напряжение потихоньку оставляло его. Если даже им не удастся отстоять свой брак, то он выживет. И она тоже.

Чувствуя впервые за последние недели некоторое облегчение, она с наслаждением возилась на кухне. Кроме ребрышек, она сделала салат, накрыла стол свежей скатертью и поставила свечи. Так как в самих ребрышках не было ничего романтичного, она этим не ограничилась. И поставила на стол вазу с листьями и цветами.

После неторопливого ужина она рассказала Кензи о графике дальнейшей работы над фильмом. Он понимал в этом толк и сделал несколько практичных предложений, которые помогли бы сберечь драгоценное время. Если он и был огорчен, что фильм получит более широкий резонанс, чем ожидалось, то не показывал виду.

Когда они убрали со стола и вымыли посуду, она осторожно предложила:

– Солнце село, и стало довольно прохладно. Если ты разожжешь камин, мы бы могли поработать в гостиной.

– Не возражаю, только сначала принесу дрова, те, что я наколол.

Она сварила кофе и понесла его в гостиную. За широким окном догорал закат, выделяясь багровой полосой на фоне скалистого горизонта. И ни одного огонька вокруг. Что и говорить, они проделали длинный-предлинный путь от Лос-Анджелеса.

Кензи включил настольные лампы и подбросил дров в камин, где уже потрескивали первые поленья.

– Обожаю запах горящего дерева, – заметила Рейн, потянув носом. – Запах Южного Запада. Хвоя, смола…

– Джим Грейди подобрал несколько сортов дерева для растопки. Кедр, можжевельник, мескитовое дерево. Они горят слишком быстро, но зато запах действительно потрясающий. – Он потягивал кофе, свет пламени падал на его лицо.

– Ты, может быть, не чувствуешь свое лицо по-настоящему своим, – робко произнесла она. – Но напрасно… многое осталось. Пластические хирурги не изменили ни форму черепа, ни линию роста волос, ни текстуру кожи. Красивые зеленые глаза, которые явились причиной всех неприятностей с Найджелом Стоуном, разумеется, тоже твои.

Он встал и посмотрел в круглое зеркало, которое висело над камином.

– Если бы я сам выбирал пластического хирурга, было бы по-другому. Орудовать над моим лицом без моего участия… отвратительно. Каждый раз, когда я смотрю на себя, я вспоминаю, насколько беспомощен я был тогда.

– Это ужасно – быть ребенком и не контролировать свою жизнь, – согласилась она. – Правда, такое возможно и при умных, любящих родителях. Но теперь ты не беспомощен, Кен, ты волен сам выбирать: работать тебе или нет, какие роли играть, жить где хочешь и как хочешь. Никто не может управлять тобой.

– Никто? – Он покосился на нее, перехватив Дымка, который проявлял излишний интерес к огню. Закрыв камин металлической решеткой, он спросил: – У тебя есть чистая тетрадь? Я хотел бы начать свои записи.

Они провели тихий вечер, занимаясь каждый своим и сидя друг против друга у камина. Рейни трудилась над перечнем недоделок в фильме, а Кензи писал. Его синяя ручка путешествовала со страницы на страницу. Часто во время паузы он останавливался и долго смотрел на пламя, или поглаживал одного из котят, или поднимался подбросить дров в камин. Его профиль был словно вытесан из гранита, и он молчал… но продолжал писать.

После того как Рейн закончила свою работу, она неохотно поднялась, взяла другую тетрадь и начала свою исповедь. Откуда начать? Она задумчиво грызла конец ручки. Может быть, придерживаться хронологического порядка? Или писать выборочно – то, что придет на ум? И что именно нужно вынести на поверхность?

Она коснулась ручкой бумаги и не заметила, как начала писать:

Ребенком в доме матери я всегда чувствовала, словно воспитывала себя сама, несмотря на нянь, экономок и разных прихлебателей. Как Клементина, они приходили и уходили, хотя мама в конце концов возвращалась. Лолли – моя любимая няня… Она обещала устроить мне необыкновенный день рождения, когда мне исполнится пять лет, с клоунами и шарами. За неделю до этого у нее возник спор с Клементиной, и Лолли страшно рассердилась. Помню, как потом она собирала вещи, а я тихо плакала в ее комнате. Она обняла меня, сказала «будь хорошей девочкой» и ушла. И никакого дня рождения… Клементина улетала петь большой концерт в Центральном парке. Она принесла мне музыкальную шкатулку с балериной, которая делала пируэты, когда играла музыка. Но в мой день рождения Клементина даже не позвонила.

Рейни остановилась, чувствуя обиду, словно это случилось вчера. В одно мгновение она снова превратилась в пятилетнюю девочку, которая горько плакала в постели, потому что никто не вспомнил о ее дне рождения. Она заплакала бы и сейчас, если бы Кензи не лежал на софе и не писал в тетради о своей жизни. Это было в сто раз хуже, чем забытый день рождения.

Неудивительно, что я росла сама по себе. На кого я еще могла положиться? Я по- настоящему никому не доверяла. Мои подруги Вэл, Кейт, Рейчел и Лорел… Эти отношения были равноправные, но я не верила Клементине. Ни своей бабушке, ни деду, ни Кензи… Никому, кто мог бы принять на себя ответственность за меня.

Она пожевала конец ручки, размышляя, прежде чем продолжить.

Я не доверяла им, потому что была уверена, что этого не следует делать. Доверие делает нас уязвимыми.