Он с трудом приподнимает голову, замотанную тряпьем, доносится слабый стон, слова:
— Спасите… Тиманчика…
— Потерпи… Сейчас подойдут люди, перенесем тебя в палатку, потерпи, дорогой!
Я бегу в ельник. Раскрываю вход в палатку. Оттуда пахнуло холодом и мертвенной тишиной. Со страхом забираюсь внутрь. Сквозь мрак вижу скрюченного человека в спальнике. Подбираюсь ближе. С трудом в черном, худом, заросшем существе узнаю Тиманчика. Припадаю ухом к груди — где-то глубоко слабо стучит сердце. Он жив!..
Первая настоящая радость за столько времени!..
Теперь за дело. Не знаю, с чего начать. Мысли возвращаются к Степану. Бегу к нему. Осторожно ощупываю его ноги, обернутые в лохмотья и перевитые лосиными ремешками. Ноги, видимо, поломаны, Тиманчик заботливо уложил их в лубки. Мне одному не дотащить Степана до палатки. Вот-вот подойдут товарищи. Приношу спальник, укладываю на него больного, укрываю своей телогрейкой.
И только теперь с облегчением замечаю, что стоит тихий, безветренный день.
Собираю сушняк. В еловом лесу его много. Разжигаю печь в палатке и, пока она нагревается, осматриваю стоянку.
У палатки лежит огромная шкура сохатого. Края у нее загнуты, как у плоскодонного корыта. На этой коже и тащил Тиманчик беспомощного Степана. Рядом в снег воткнуты два посоха с измочаленными концами. Трудный был путь! Тут же на пне лежали два куска свежего мяса. Откуда они это взяли? Но сейчас не до того. Глушу любопытство. Прежде всего надо согреть больных чаем. Набиваю чайник снегом, ставлю на раскаленную печь. Из-за кривуна доносятся людские голоса. Пришли!..
Наскоро готовлю место для Степана в палатке и выбегаю. Пилот и радист молча стоят возле своего товарища. На их лицах ужас, они смотрят на меня.
— Оба живы! — кричу я.
Втроем мы осторожно поднимаем Степана. На руках, медленным шагом несем в палатку. Он не стонет, не жалуется, настрадался, бедняга. Видно, и к боли можно привыкнуть.
Укладываем больного на хвою, разопревшую в тепле и заполнившую приятным запахом внутренность палатки. Подбрасываю в печку дров.
Тиманчик, разметав обожженные руки, тяжело дышит, хватает сухим ртом холодный воздух. Чувствуется, он устал в борьбе за жизнь. По его худому, измученному лицу бродит тень безнадежности. Теперь каждая минута промедления может оказаться роковой.
Прежде всего занимаемся Степаном. Перебинтовываем голову, проверяем лубки на ногах. Как будто все в порядке. Решаем оставить все как есть. Товарищи поят Степана чаем, заталкивают в рот полужидкую кашицу из масла и хлеба. Я пою теплой сладкой водой Тиманчика…
Укладываем Степана на лосиную шкуру. Пилот и радист тянут ее к самолету. Она скользит по снегу необычайно легко.
— Торопитесь, день пошел на убыль, — говорю я им, — вы, Георгий Иванович, как договорились, сразу возвращайтесь сюда, а ты, Михаил, останешься с больным, передашь в штаб положение дел. Пусть Плоткин немедленно сообщает, где нам сесть поблизости от Усть-Удыгина, куда бы У-2 доставил горючее. Договоренность должна быть предельно точной. Понял?
Как только этот странный транспорт скрылся за лесом, ко мне вернулась тревога за Тиманчика. Тороплюсь к нему в палатку. Он не приходит в сознание. Высохшие губы пытаются сложить из хриплых звуков какие-то невнятные слова. В разбросанных руках бессилие. Но это они, эти руки, спасли и его, и Степана от смерти.
Я опускаюсь около Тиманчика на колени. Растираю влажной тряпкой его вспотевшее лицо, смачиваю губы. Я не знаю, что делать с Тиманчиком, но он должен жить! Видно, он долго не сдавался, пытаясь вырвать Степана из рук смерти, но болезнь пересилила его. И вот он лежит передо мною в глубоком забытьи, в бреду. С чувством беспредельного уважения и радости, тревоги и заботы я смотрю на него: какая воля живет в этом человеке!
Через три часа мы уже погрузили больных в самолет. Нам предстоит посадка на Уде, немного выше устья Шевли, куда уже отправлен У-2 с горючим для нас.
В последний раз я смотрю на тайгу, на могучие колонны лиственниц, прижавшихся к берегам Удыгина. Еще суровее, еще грознее сделались они к вечеру, точно добычу ценную вручили тайге на сохранение и закляли молчать, а она не укараулила, прозевала. Вот теперь и стоит, не шелохнется, как заколдованная. Разве что буре, что разгуляется, поведает она свою тайну, свою неудачу…
Не долетая до устья Шевли, мы увидели струйку густого дыма. Нас ждут. Садимся на заснеженную площадку, где уже оставил свой след У-2, Принимаем бензин, заправляемся, не теряя времени, уходим на Экимчан.
Там Степана забирает санитарная машина, улетает с ним в Благовещенск. А мы летим с Тиманчиком к себе на базу.
Вот и закончился трудный день. Мы у себя на аэродроме. За далеким горизонтом потухает солнце. Тени неотвратимо взбираются по западным отвесам гор, окутывают густым сумраком скалы, купы темно- зеленых елей, густого березняка…
От самолета отправился санитарный автобус с Тиманчиком и исчез в темноте. Я чувствую облегчение, прислушиваясь к шуму уходящей машины.
— Он должен жить! — говорит пилот.
Мы прощаемся.
Точно из засады, внезапно навалилась неодолимая усталость. К тому же мы не ели целый день. Скорее домой…
— Спасли? — встречает меня у порога хозяйка.
— Оба живы и уже в больнице, — спешу утешить ее.
— Живы, слава богу! — она хватает меня за руку, втаскивает в избу. — Ну, рассказывайте!..
— У летчика сломаны обе ноги, его спас Тиманчик, эвенк, что был с ним в самолете.
— Этот нерусский который? Скажи пожалуйста, какой человек. Надо бы ему пирожков отнести в больницу.
— Да что вы, он пока без сознания, к нему еще долго никого пускать не будут.
После ужина — спать. Никакое блаженство не заменит сон, добытый таким трудным днем…
Последней страшной загадкой этих трагических месяцев оставалась гибель Харькова. Сразу, когда в Экимчан привезли его товарищей — Брыкову, Полиенко и Абельдина, была организована поисковая партия, повел ее опытный геодезист Евгений Васюткин.
Вот что писал он в штаб, спустя месяц, когда на горы уже лег снег:
«…поднявшись километров полтораста вверх по Селиткану, обнаружили в заводи плавающий рюкзак. Подплыв к нему, увидели под водой человека. Он стоял на дне, чуть присев, поднятая рука была узлом прихвачена к нетонущему рюкзаку. Голова человека была замотана хлопчатобумажным свитером.
Без труда опознали в нем Харькова Виктора Тимофеевича. На теле не было ран и ссадин, только ожоги и мелкие царапины.
…Мы пришли к выводу, что причиной гибели Харькова В. Т. стало то, что он попытался в воде снять с себя свитер, но подбородок его попал в выжженную дыру и перекрыл дыхание. Он захлебнулся, но рюкзак с материалами экспедиции не выпустил из рук…»
На листе карты Н-53-XXI, созданной подразделением Харькова, и теперь стоит крест — условный топографический знак, и над ним надпись: «Могила Харькова».
Так увековечен на карте подвиг топографа Виктора Тимофеевича Харькова, отдавшего жизнь свою за кусочек карты Родины.
Его похоронили на одиноком острове, против той заводи, где он был найден.
