Мы отправились на наблюдательный пункт, расположенный на расстоянии метров ста от линии фронта. Оттуда мы могли видеть неприятеля, двигавшегося через поле метрах в семистах — восьмистах от нас.
Перекрыть дорогу Дэрби отправил три полугусеничных машины, предназначенных не для боевых действий, а для перевозки шанцевого инструмента и другого инженерного оборудования. Тем не менее вездеходы мешали наступлению итальянцев, у которых, как мы поняли, не было передвижной артиллерии.
К 11.50 наступление итальянцев, похоже, стало выдыхаться, и мы отправились в штаб Дэрби, чтобы разобраться с тем, что делается на правом фланге, — происходившее с той стороны можно было наблюдать из Джелы.
Через некоторое время два легких бомбардировщика сбросили бомбы на город, а потом немцы открыли огонь из 88–миллиметровых орудий. Дважды они попали в дом, где мы располагались, а также оставили пробоину в крыше здания напротив, однако никто из нас не пострадал — досталось мирным жителям. В жизни не слыхал такого крика — они вопили так, что заглушали звуки боя.
Тем временем офицер 3–й дивизии привел на помощь нам десять танков, совершив короткий маршбросок из Ликаты[59] в Джелу. Также подтянулись два танка из штурмовой бригады «Б».[60]
Я велел Гэффи закрыть дыру между Джелой и позициями 1–й дивизии, а также послать роту танков в помощь Дэрби, что и было исполнено. Получив подкрепление, Дэрби немедленно атаковал противника слева от себя и, рассеяв его, захватил пятьсот пленных. Силами других наших частей были уничтожены те самые семь танков, что угрожали позициям с востока от Джелы.
Несколько позже прибыл офицер с донесением о положении дел в 3–й дивизии, затем приехал генерал Рузвельт,[61] и мы обсудили с ним просчеты в действиях 1–й дивизии, помешавшие ей развить наступление прошлой ночью. Главная причина, как представлялось мне, заключалась в том, что дивизия двинулась вперед, не имея в своем составе противотанковых орудий, а также не проведя соответствующей артподготовки. И все же, контратакованный немецкими танками, личный состав дивизии проявил себя с лучшей стороны, уничтожив немалое количество единиц вражеской бронетехники.
На наш счет сегодня, как я думаю, можно записать четырнадцать подбитых танков противника. Сам я лично видел одиннадцать.
Позднее я подумал, что надо бы встретиться с генералами Алленом [62] и Гэффи. Когда мы ехали к ним, то по дороге повстречали Аллена и, сделав остановку, примерно в 15.30 поднялись на пригорок. Как раз в это время появилась группа из четырнадцати немецких бомбардировщиков, которые были встречены дружным огнем наших зенитчиков. И хотя мы ушли с дороги, все равно оставались на линии атаки германских самолетов, так что осколки зенитных снарядов так и летали над нашими головами. Один такой осколок упал на землю всего метрах в пяти или, может быть, семи от нас с генералом Гэем. В результате действий зенитчиков были сбиты два бомбардировщика и один истребитель сопровождения.
Затем мы сели в машины и отправились в штаб—квартиру 2–й бронетанковой дивизии. Пока мы находились там, немцы пытались достать нас орудийным огнем. Однако стреляли они не очень—то метко, вероятно, целиться мешала гора, поэтому все их снаряды летели «за молоком». Было решено, что утром Аллен и Гэффи возьмут летное поле в Понте—Оливо.
После совещания мы поехали обратно в Джелу и добрались туда без каких—либо происшествий. И все же, думается мне, странная то была поездка, по крайней мере необычная. Редко когда командующий армией и его начштаба без охраны разъезжают вдоль линии фронта на одинаковом расстоянии от своих и вражеских войск. Но те десять километров пути мы, как я уже сказал, миновали благополучно.
Когда мы ехали обратно в Джелу, вдали виднелось море, над которым поднимался шлейф черного дыма от разбомбленного немцами полчаса назад сухогруза «Либерти». Роковое попадание произошло прямо на наших глазах: взрыв был такой, что обломки взлетели в небо на высоту не менее четверти километра, вспыхнул огонь, раздался гром, и судно развалилось на две половинки. Сейчас, по прошествии почти шести часом, когда я пишу эти строки, корма до сих пор держится на плаву. Если не все, то большинство находившегося на борту личного состава — сто пятнадцать человек — не пострадало. Их благополучно эвакуировали с взорванного корабля.
Пока на берегу возле Джелы мы дожидались баркаса с «Монровии», чтобы вновь подняться на ее борт, я наблюдал за несколькими нашими ребятами, занимавшимися довольно глупым делом. Они окапывались, что само по себе вещь, может, и нужная, но только не тогда, когда это делают около складированных прямо на берегу пятьсотфунтовых бомб (227 кг) и семи тонн артиллерийских снарядов большой взрывной мощности. «Парни, — сказал я им, — если вы хотите, чтобы армия сэкономила средства на ваши похороны, то продолжайте и дальше в таком же духе. Если же вам охота дожить до победы, ройте окопы в другом месте».
Как раз в тот момент прилетели два вражеских самолета и с бреющего полета взрыли берег бомбами и снарядами. Ребята наши попрыгали в свои окопы, я же прошелся туда—сюда, а когда самолеты улетели и солдаты вылезли из укрытий, пристыдил их за трусость.
На «Монровию» мы вернулись только в 19.00 промокшими до нитки. Сегодня первый день кампании, и я полагаю, что оправдал доверие народа.
После успешного начала наступления и первых побед, одержанных на берегу 10–го числа, мы, опережая по срокам принятый к действию план, продолжали продвигаться вперед. Получилось так потому, что, заставив неприятеля отступать, мы не могли остановиться и гнали врага, наступая ему на пятки.
А бегство противника оказалось столь поспешным по той причине, что итальянцы и немцы потратили огромные силы, средства и массу времени на обустройство оборонительных рубежей. Думается, здесь происходило то же самое, что и в случае с Троей и с возведенными римлянами в Европе стенами. Чем выше поднимались стены, чем неприступнее становились башни, тем слабее делался боевой дух защитников, разучившихся полагаться на собственные силы в открытом бою. Если бы они потратили хотя бы треть сил, ушедших на строительство, на войну с нами, едва ли бы мы так быстро овладели ситуацией на острове.
Хотя, с другой стороны, нельзя не признать, что итальянцы — в большинстве своем северяне — дрались отчаянно. Немцы же, если сравнивать их с теми частями, с которыми мы сражались в Тунисе, оказались послабее. Не то чтобы им не хватало храбрости, нет, такого не скажу, но вот рассудительности явно недоставало — особенно командирам танковых частей.
Количество пленных солдат и офицеров, захваченных орудий и другой техники красноречивее любых слов показывает, сколь успешны были наши действия. Не хотелось бы делать сравнения, но, полагаю, за все это время Восьмая армия захватила в плен едва ли больше пяти тысяч солдат противника.
Противник минирует тела своих погибших, стреляет нам в спину и использует пули дум—дум.[63] В результате подобных действий у нас растет число убитых и раненых, но все же неприятель несет куда большие потери.
После сражения к югу от аэродрома Бискари, где шли особенно жаркие бои, погибших было столько, что, когда я ехал по дороге, запах разлагавшихся тел преследовал меня на протяжении десяти километров.
В нескольких случаях немцы минировали итальянцам пути отступления, так что те подрывались, когда обращались в бегство, что, разумеется, не добавляло итальянцам любви к их союзникам.
У нас отмечались случаи проявления подлинного героизма. Так, 10–го числа итальянским танкам удалось прорваться в Джелу, где подполковник Дэрби держал оборону с двумя батальонами рейнджеров. Дэрби сам начал стрелять из ручного пулемета по одному из танков, однако, видя, что пули не причиняют машине никакого вреда, он под огнем трех танков поспешил на берег, где взял 37–миллиметровую скорострельную пушку. Поскольку она оказалась незаряженной, подполковник топором разрубил ящик с патронами, зарядил орудие и, вернувшись, занял позицию менее чем в ста метрах от танка. Тот шел прямо на Дэрби. Только со второго залпа ему удалось подбить машину, но экипаж не выходил, и Дэрби, подкравшись поближе, бросил термитную гранату, которая сделала из итальянцев жаркое.
