куртке и с непокрытой головой, не чувствуя холода. Как же так? Жил человек, верил в любовь, думал, что сам любит, и вдруг — шарах! — все перечеркнуто. Почему именно у меня, почему именно любовь? Почему не музыкальный слух или способности к языкам?.. впрочем, языки ведь тоже… Да что я с языками этими… Как же теперь с Маринкой, как я в глаза ей смотреть буду? Она ведь меня… Стоп! А вдруг и она… и у нее… Пятьдесят на пятьдесят… Бедная, она ведь не переживет!.. То есть, переживет конечно, но какой это будет удар… Чепуха, о чем я? Она ведь любит меня, уж это-то ясно без всякой науки. Сейчас все подтвердится, и мы пойдем домой, а уж там… Что там?..
Пошел снег. Постепенно возвращалось чувство реальности, подцепив по дороге глухую тоску. Почему я не лишен способности испытывать страдания? Почему у меня нет таланта быть веселым и жизнерадостным при любых обстоятельствах? Почему я — инвалид, навсегда лишенный способности любить?!
Лавина дурацких вопросов, грозившая сдернуть меня в пропасть истерики, была остановлена появлением Марины. По ее лицу ничего невозможно было прочесть. Не говоря ни слова, она подошла ко мне, и взяв под руку, двинулась прочь. Я так же молча шел рядом, пытаясь заглянуть в глаза жене и разглядеть там ответ на мучивший меня вопрос. Сейчас я волновался наверное сильнее, чем даже тогда, в кабинете, ожидая своего приговора.
Мы отошли уже метров на сто, когда я, собравшись с духом, спросил:
— Прошла? — и затаил дыхание.
Марина приподняла бровь — это всегда получалось у нее очень эффектно, — и, коротко взглянув на меня, ответила вопросом:
— А ты сомневался?
— Слава богу! Я так рад! — с души с громким грохотом свалился здоровенный камень. Я в самом деле был почти счастлив.
— Чему?
— Что?
— Чему ты, собственно, радуешься? — Марина остановилась и прямо посмотрела на меня.
— Рад, что у тебя… что ты… — я мямлил, не зная, что сказать, — что ты меня любишь.
— А ты?! — закричала в ответ жена. Из глаз потекли слезы.
— И я тебя лю… — я в ужасе запнулся, представив, что она сейчас обо мне думает. Все слова, признания, клятвы, все что было в последние пять лет, кажется ей сейчас ложью.
— Как ты мог… как я могла?.. — прошептала она, рыдая. — Я тебе верила, любила… Я любила тебя, ты слышишь?!! — сорвалась в крик.
Я молчал, проклиная себя за бездействие. Ее сейчас нужно обнять, прижать покрепче, приласкать, успокоить, а не стоять столбом, боясь притронуться. Но я не мог, я чувствовал, что потерял на это право.
— В общем, я решила, — сказала Марина неправдоподобно ровным голосом, — сегодня я ночую у мамы, а завтра подаю на развод.
— Развод? — переспросил я, не веря ушам.
— А чего ты ожидал? После того, что выяснилось, я не вижу другого выхода. Эта твоя ложь… так гадко.
Мир перевернулся. Я чувствовал себя оболганным; откуда ни возьмись, нахлынула злость.
— Бред! — закричал я, — ты же сама говорила, что бред! Ты же не поверила сразу! Там же… колдуны, лицензии, невежество… Дуриловка все это.
Я выдохся.
— Если бы «дуриловка» была — деньги брали бы, а так — бесплатно. — Жена смотрела на меня спокойно и немного укоризненно, как на ребенка, оспаривающего очевидное. — Ты же сам знаешь, что не прав. Давай-ка разойдемся без скандалов, и так тошно.
Она развернулось и пошла: простоволосая, в рыжей дубленке до колен, стройная, красивая. Способная любить.
— Я люблю тебя! — в отчаянии закричал я. Она не обернулась.
Снег был везде: и на невидимых снизу крышах, и на скользкой земле, и на узеньких голых подоконниках, в обманчиво-широких птичьих кормушках, на зазабореной детской площадке, на ресницах, в душе… Я стоял посреди зарождающейся пурги, беспомощно глядя в спину уходящей жене, и замерзал. От полного, безысходного отчаяния удержала почти случайная мысль. Не помня себя, я бросился назад.
Поздно. Когда я подбежал к общежитию, они уже выходили. Мальчик был сдержан и суров, так по мнению юношей должны наверное выглядеть смертельно обиженные, оскорбленные, но сильные духом люди. На спутницу он не смотрел. Девушка негромко всхлипывала, держась за рукав кавалера, и искательно заглядывала ему в глаза. Слез она не стыдилась.
Пятьдесят на пятьдесят.
Ребята прошли мимо, не заметив меня. Через несколько шагов юноша вырвал руку из ладошек девочки и, не оглядываясь, двинулся прочь, стараясь каждым шагом попадать в мои следы. Высокий, широкоплечий, в черной кожаной куртке, он совершенно не был похож на Марину, но мизансцена повторялась с такой точностью, что на секунду я увидел в нем — ее.
— Я люблю тебя! — крикнула девочка.
Мальчик не обернулся.
И пока мы смотрели ему вслед, я мог читать ее мысли. Это было нетрудно, мы думали об одном. Почему вы так бессердечны, люди, умеющие любить?
Иван Тропов
ПСЫ ЛЮБВИ
Когда Князь Любви миновал крепостные ворота Дойченхейма, закат уже догорел. Прибитые к каждому дому белые щиты с изречениями великого и мудрейшего Иоанна Стальной Руки превратились в молочные пятна — чьи-то огромные глаза, разбросанные по всему городу…
Не сбавляя скорости, с гиканьем и щелканьем бичами — и по лошадям, и по спинам зазевавшихся горожан, — три кареты с имперскими гербами промчались по мощеным улицам и остановились только у ратуши.
Из крайних карет посыпались люди в черных камзолах, расшитых серебристыми имперскими гербами. Стража у дверей ратуши попятилась — забыв о своем оружии, в страхе оседая по стенам. Желая слиться с каменной кладкой, раствориться в тенях и исчезнуть — куда угодно, лишь бы прочь отсюда, от этих людей, как можно дальше…
Средняя карета замерла перед входом, как закованный в броню кулак великана. Вся обита гофрированными стальными листами, способными остановить самый тяжелый арбалетный болт. В крошечном окошке вместо занавеси стальной тюль.
С облучка кареты слетел слуга и распахнул дверцу.
— Мы прибыли, милорд!
Слуга склонился так низко, что почти уткнулся в свои ботфорты. Может быть, в раболепстве. А может быть, в страхе. Не желая даже краем глаза увидеть, что же там — внутри кареты милорда.
Первыми из кареты выпрыгнули собаки. Две огромные собаки с отливающими сталью зубами и черной, как сажа от спаленной шкуры дракона, шерстью. С красными глазами грифона, вернувшегося с
