нижегородским» в современниковской отповеди русофобии, масонам и «малому народу». На странное, никакими логическими доводами не объяснимое единство «высоколобой» публицистики Шафаревича, суховато-ученой, стилизованной под академизм критики Вадима Кожинова и — буйно-восторженных фантазий В. Иванова и В. Пикуля. Многословной, трудноуловимой эссеистики Татьяны Глушковой — и почти «крокодильских» фельетонов В. Бушина, вроде этого — «Как Аркадий Михайлович уж больно шибко Григория Яковлевича настращал, а тот его за это на полтора года упек» (1989, № 1)… Что выступает здесь равнодействующей и кто способен стать идеальным адресатом современниковской «жизнефилософии»? Начнем с поисков ответа на второй вопрос; постепенно обретем ответ и на первый.
Итак, кто же он, этот «поэта неведомый друг», кому «на земле… любезно бытие» «Нашего современника», какой социальной группе созвучно его мироощущение? Еще раз: сердцевина его не в «национализме», а в идее справедливости, лишенной религиозной подоплеки, сведенной к «распределительной» функции. Носитель православной культуры отвергнет эту идею с порога, — по причинам, указанным выше. Носитель мирской «интеллигентской» традиции слишком хорошо знает, чем кончались на Руси (и не только на Руси) призывы к Свободе в Равенстве; этим его не купишь. Высококвалифицированный рабочий и крепкий умом крестьянин, потенциальный купец и талантливый арендатор тоже не годятся: их трудовая этика не терпит уравниловки, «все поделить» по справедливости — не их лозунг; тоскливым зрелищем наших с Александром Казинцевым тощих кошельков их не разжалобишь[30]. Точно так же перечисленные «группы» не нуждаются в равномерном национальном представительстве. Одни — потому, что для них ни эллина нет, ни иудея, другие потому, что сами крепко стоят на ногах и не страшатся чужеродного вытеснения. И никто из них не испытывает страха перед нашествием иноплеменных: незыблемы их корни, не ущемлено чувство национального и религиозного достоинства; что им сионизм, масоны, русофобы? Их статус в мире — «сам большой».
Нет; страшноватую смесь из коммунистической риторики, тоски по стабильному, неподвижному, без риска, застою плановой экономики, указаний на посторонних виновников наших бед и призывов к распределению знании, благ и доходов на «процентной» основе во всей полноте способен сейчас принять лишь один слой. Слой люмпенов. Квазислой, пронизывающий собою все слои, все уровни общественной иерархии; обретающийся и в интеллигенции «средней руки», и среди непотомственных рабочих (ОФТ — его движение), а среди «обобществленных» крестьян; открытый и для националистов («Память»), и для интернационалистов («когановский» «Интерфронт» в Эстонии). Слой, объединяющий в своих рядах людей, не укорененных глубоко в почву родной культуры, не имеющих достаточной квалификации, чтобы не страшиться любой конкуренции, в том числе «национальной». Слой, порожденный семидесятилетней политикой селекции, бесконечного подрезания корней. Будь то лучшая часть русского крестьянства, высланная в Сибирь, заморенная голодом, сгноенная в лагерях. Будь то научная и творческая элита, изолированная от новых поколений и не сумевшая передать им то, что передается не от книги к книге, а от лица к лицу…[31]
Но, признав это, мы объясним лишь, почему и для кого современниковцы печатали все минувшие годы прозу В. Пикуля и В. Иванова, публицистику А. Салуцкого и А. Сергеева, критику А. Казинцева и С. Журавлева, Н. Федя и А. Кузьмина; однако каким все-таки образом, эти и подобные им публикации совмещались со статьями и исследованиями людей иного круга, иного статуса? В какой роли выступали они и как чувствовали себя в «люмпен-контексте»? Это хорошо видно на примере «взаимодействия» статьи Вадима Кожинова «Правда и истина» с другими материалами апрельской книжки «НС» за 1988 год.
Отталкиваясь от романа Рыбакова «Дети Арбата» (этот роман, наряду с гранинским «Зубром» — постоянный антигерой «НС»; как свет угасшей звезды, доходят до нас журнальные инвективы по адресу вещей, опубликованных уже несколько лет назад), В. Кожинов вышел на широкие историософские обобщения. Отвергая — и правильно отвергая — «шестидесятническую», «шатровскую» модель, — Сталин = предательство идеалов революции = злой гений ленинизма, — Кожинов писал: «1937 год (как и феномен Сталина вообще) — это явление всемирной истории или, по меньшей мере, мирового революционного движения, а не результат интриг некой зловредной группировки». Сказано так, чтобы оставить простор для толкований; тем более что отрицание «интриг некой зловредной группировки» на другом полюсе корреспондирует с утверждением, что «некая» мощная всемирная сила сделала Сталина полубогом. О чем это? О религиозно-эсхатологической расплате, понесенной интеллигенцией, «детьми Арбата», за революционерство? Или о вполне марксистском, в клямкинском духе, «историческом детерминизме», жестко обуславливающем выдвижение на сцену одних фигур и уход в тень — других? Или все-таки о заговоре, но не узко-партийном, групповом, а о заговоре — всемирном, то ли масонском, то ли сионистском? Или все эти несовместимые толкования даны сразу, аккордом, чтобы спровоцировать разных читателей на разную реакцию? Во всяком случае, большинство либералов опять все свело к личному антисемитизму Кожинова, меж тем как он с механической точностью вводит в каждую свою статью явные или скрытые доказательства собственной «национальной лояльности». В «Правде и истине» он подчеркнуто опирается на суждения скульптора Лемпорта о Багрицком; в «Самой большой опасности…» (1989, № 1), не называя источника и политизирование огрубляя, пересказывает фрагмент книги Лазаря Флейшмана о Пастернаке, вышедшей в издательстве Еврейского университета (Иерусалим)… Дело не в антисемитизме; дело — в заведомой двусмысленности суждений, в провоцирующей игре смыслами, в ускользании от твердого «да» или «нет». И в этом отношении соседство с романом В. Иванова оказывалось для В. Кожинова не препятствием, а благом. В пределах журнальной книжки возникала дополнительная — снизу — подсветка, худосочные намеки на таинственные всемирные силы наливались «ивановским» соком, и расслаивающиеся образы кожиновской «историософии в картинках» начинали еще неопределеннее мерцать в отраженных Случах. Так требовали правила игры; Карамазову Смердяков не мешает. Скорее наоборот.
Пример В. Кожинова ярок, но не исключителен. В такой же — карамазовской — роли выступали его конфиденты на страницах викуловского «НС», и другой их роль в журнале, ведомом таким редактором, быть не могла. Но вот в самом конце 1989 года произошла смена лидера, и начиная с январской книжки 1990-го облик журнала, внутренний и внешний, стал резко меняться. Современниковская поэзия, которую читать прежде было совершенно невозможно, неожиданно подняла планку — и мы прочли отличные стихи В. Казанцева (№ 1), Евгения Курдакова (№ 2)… Современниковская проза открыла год повестью Леонида Бородина «Третья правда», которая может нравиться или не нравиться, но которая в прежние журнальные каноны, ни художественно, ни «идеологически» не вписалась бы; а начавшаяся здесь публикация солженицынского «Октября Шестнадцатого» заставила вообще строже относиться к прозаическому репертуару: слишком явен был бы контраст. Место «красно-ленинских», прокоммунистических статей занял «Лебединый стан» Цветаевой, «Убийство Урицкого» М. Алданова, статьи Солоневича; не ленинские колхозные утопии в исполнении А. Салуцкого с оркестром, а столыпинские земельные программы составляют отныне «аграрный идеал» «НС» — и в прекрасной статье Ю. Бородая «Кому быть владельцем земли» (№ 3) дается жесткая отповедь былым теоретикам современниковского социализма. Такое ощущение, что прежний «НС» передал свои полномочия «Молодой гвардии», а новый формируется у нас на глазах.
Но! —
но почитайте письма, которые «НС» продолжает печатать.
Но! —
но обратите внимание на диалог Александра Казинцева с национал-коммунистом Борисом Гидасповым.
Но! —
но просмотрите в майском номере 1990-го блок выступлений А. Проханова, К. Раша, с их сквозным — «Будущее России не Казарма, не концлагерь, не придаток олигархических империй, а целостное стабильное общество с общенародным идеалом истины, справедливости и добра»[32] .
Но! —
проанализируйте полемику о сионизме между М. Агурским и В. Кожиновым; конечно, представить себе, чтобы раньше журнал открыл свои «страницы израильтянину, — невозможно, однако как узнаваемо двусмыслен В. Кожинов и как это скучно…
