У парадного подъезда

Не желает расширенья
Александр земель своих;
Бог, в залог благоволенья,
Заключил полсвета в них.(…)
Обитатели Варшавы!
Русский царь — и ваш Монарх;
Как и мы, сыны вы славы:
Будем мир хранить в сердцах.
Жить к Царю любовью будем.
Отложив вражду навек;
Все, что было — позабудем!
Царь прощенье всем изрек!..[79]

Но если Глинку Пушкин читал в Лицее почти наверняка, то стихи Срезневского в «Украинском вестнике», написанные в 1816-м также «В честь российского победоносного воинства», он знал навряд ли; тем поразительнее сходство, определяемое исключительно принадлежностью к одной ритмической традиции:

Что за шум в стране полночной
Прерывает тишину?
Бонапарт с ордою мочной
Вторгся в русскую страну. (…)
Что за крики в Царстве Белом,
Что за громы раздались?
Храбры Россы с духом смелым
На злодея поднялись!(…)
Что за шум и что за крики
Слышны с западных сторон?
Россы в бранях там велики.
Всех сражают! Слышен стон!..
Пусть стонает враг суровый,
Нашей мышцей поражен! (…)[80]

Почти невероятно также, чтобы в памяти Пушкина времен «Пира…» сохранялось воспоминание об анонимном «Разговоре с чердака 1813 года декабря 31 дня в 12 часов пополудни с новым 1814 годом»:

(…)Загляни в прошедши годы,
Мать седая старина
Скажет: русские народы
Вами слава создана. (…)
А великой, — что старушку
Мать-Россию просветил,
Все труды считал игрушкой:
Флот и войски сорудил.
Питер, славную столицу
Из земли, как небылицу,
В два он мига взгромоздил;
И тогда же под Полтавой
Он смигнулся с русской славой —
Карла в пух растеребил[81].

Возможно, впрочем, и другое объяснение. Все цитированные поэты, от Глинки др Пушкина, звали и помнили солдатскую песню, которая была сочинена «вслед за оставлением Москвы» и ходила «по Петербургу и в губерниях»:

Град Москва в руках французов.
Это, право, не беда:
Наш фельдмаршал князь Кутузов
Отплатить готов всегда.
Знает то давно Варшава
И Париж то будет знать.

Не связана ли, кстати, с этой песней та московская «аура» петербургского стихотворения «Пир Петра Первого», которая поражает в нем и которая как бы подготавливает многие повороты в его литературной судьбе, — о чем речь еще пойдет? Во всяком случае, автор воспоминаний, донесших до нас фрагмент этой песни, всячески подчеркивал, что военный Петербург, начиная с зимы конца 1812 года, «русифицировался», «помосквел»: «гораздо реже можно было встретить военную или европейскую одежду, а все больше русские бороды, кафтаны и чуйки»[82].

Да что там; песен было много. Когда Н. Пальчиков в 1890-х записал народную песню «Переселение на Илецкую линию», — «Прощай, Томский и Тобольский,/ Краснуфимский городок», — нельзя исключать возможности «обратного влияния» «Пира Петра Первого», уже вошедшего в школьные хрестоматии, на городское «массовое» культурное сознание. Но пелась-то она еще в 1822–1826 годах!

Если еще чуть подняться по диахроническому ряду, то как не вспомнить, что в 1828 году написан «Русский бог» Вяземского, что в 1832-м Асмодей пишет «К старому гусару»:

Эй да служба! Эй да дядя!
Распотешил, старина!
На тебя, гусар мой, глядя.
Сердце вспыхнуло до дна.(…)
Но пятнадцатого года,
В шумных кликах торжества
Свой пожар и блеск похода
Запивавшая Москва… —

(Выделено мною. — А. А.)

К 1834-му относится «Еще тройка»: «Кто сей путник? И отколе, /И далек ли путь ему?/ Поневоле иль по воле/ Мчится он в ночную тьму?»

В том же году создана поэма Александра Полежаева «Кориолан»: «Кто ж вы?.. Яростные клики