брюликах. Но это было бесполезно. Потому что он знал, он понял и все поняли, что это была
Малыш бессильно опустился на пол, друзья стояли как вкопанные. Уже давно сменился сюжет, а никто так и не решился тронуть пульт и выключить звук. Наконец Митюха, отмерев, щелкнул кнопкой, и экран погас. И тут Лялька обрела дар речи.
— Я же говорила, говорила тебе тогда! — заорала она в лицо Малышу. — А ты мне не поверил, высмеял меня! А потом обзывал дешевой шлюхой, так вот, полюбуйся на дорогую!
— Ах ты, дрянь маленькая! Ты же клятву дала молчать! Я же тебе. Я же пожалел тебя! А ты рассказала ему! — прошипел Митюха, подходя к Ляльке вплотную. — Шалава ты неблагодарная, вон из моего дома! Убирайся!
— Ничего я ему не говорила, я просто видела ее в ресторане и сказала Малышу, а он… — Лялька визжала уже, как на базаре в родных Матюжках.
— Так ты знал??? — Это Малыш обрел дар речи. Он отмел Ляльку одним движением руки и подошел к Митюхе. — Ты, значит, знал? — Малыш теперь был на удивление спокоен. Каменное оцепенение сковало его снаружи, а ненависть закипала изнутри.
— А ты, значит, не знал? — Митюха не отступил ни на шаг. — Тебе нравилось пить и страдать, страдать и пить. И песенки сочинять про нее. Но никогда ты не спросил, нужна ли ей помощь.
— А ты, видимо, спросил? И, видимо, помог, как я погляжу? Поэтому она сейчас перестала быть живой, а вам хоть бы что! — Малыш оглянулся вокруг.
Друзья стояли как побитые.
— Не знали мы ничего, — взяла слово Аделаида. — Тут же никто ни о чем не спрашивает. Пришел — ушел. Выпил — подвиг, не выпил — подвиг. Она, конечно, иногда Митюхе что-то нашептывала. А больше — никому. Да ты-то сам хоть раз спросил ее — есть ли у нее обед и ужин сегодня? Только деньги занимал да беспокоился, с кем она спит! Да и то — не очень, — добавила она, хмуро поглядывая на Ляльку.
Но Малыш не слушал ее. Не отрываясь, с ненавистью смотрел он Митюхе в глаза и вдруг, схватив стул, бросился на него. Митюха в долгу не остался, выхватив неведомо откуда оказавшуюся под рукой трость, он ловко отражал удары противника словно шпагой.
Дерущиеся закружились вокруг стола. Лялька истошно завопила.
— Да разнимите же их как-нибудь, они же убьют сейчас друг друга! — закричала Аделаида, обращаясь к парням.
— Да они сейчас и нас поубивают, — философски заявил Борюсик. — И что ты с таким количеством трупов делать будешь?
— Козел, — процедила Аделаида.
В этот момент Малыш нанес сокрушительный удар стулом по Митюхе, но попал прямиком по железной спинке кровати, и стул разлетелся на мелкие щепки. Обезоруженный, он был немедленно схвачен Ушастиком и Саньком. Митюха вытер кровь с лица и швырнул трость на пол.
— Все, уймись. И послушай. Да, я все знал. Я хотел ей помочь. Я предлагал ей. Но она отказалась. Наотрез. Говорила, что сама должна искупить вину.
— Я тебе не верю, — прохрипел Малыш. — Я тебя ненавижу! Я вас всех ненавижу… Пустите! Я ухожу. Я никогда никого из вас видеть больше не хочу, ясно!?
У Малыша начиналась истерика. Ребята уже не держали его, он обмяк на полу, скорчился и утирал слезы руками. Плечи его ходили ходуном, и все тело мелко-мелко тряслось.
В комнате повисло унылое молчание.
— Ну что, ребят, — вздернуто-бодро заговорила Аделаида. — Нужно немножко дозаправиться, думаю, а то — тяжело как-то. Стасеньку нашу помянуть. Мить, ну, мы в магазинчик быстренько, а вы уж тут как-то помиритесь. Санек, Борюсик, пошли, нужно купить маленькую бутылочку водочки (так в этой компании называли литровку)! — скомандовала она.
Санек и Борюсик, как сомнамбулы, потянулись за ней в коридор.
А в коридоре Аделаида зашептала:
— В общем, чего мы тут будем разборкам-то мешать? Пусть поговорят, выяснят отношения, а мы пока что. Тут недалеко ребята гуляют — день рождения у них, айда со мной, а? А то — на душе как-то муторно!
Долго упрашивать ей не пришлось. Наскоро одевшись, троица поспешила выскочить за дверь, навстречу новым радостям и удовольствиям.
Малыш поднялся с пола. Митюха молча сидел за столом один и пил водку из горла бутылки. На Малыша он даже не посмотрел. Лялька суетливо толклась у дверей. Ушастик виновато жался в углу.
Малыш, не глядя ни на кого, выбежал в коридор и с грохотом хлопнул за собой входной дверью. Лялька, не помня себя, без пальто и в домашних тапочках ринулась за ним.
Покров
Выпал снег в ночь на Покров. Давненько не бывало. Унылые серые дома в захолустных закоулках Города и мрачные берега реки Пряжки покрылись белым и покойным, будто умиротворение снизошло на эти скорбные места. В хрустальном утреннем затишье ночные медсестры психиатрической больницы № 2, некогда именованной в честь архиепископа Николая, Мирликийского Чудотворца, чье славное имя ныне, впрочем, было лечебнице возвращено, попивали чаек перед пересменком. Глядя в окна, они наслаждались вареньем из вишенок и райских яблочек, домашним кексом и пирожками. Эти ранние чаепития, будто ластиком, стирали память о тяжелых бессонных ночах. Потому что именно в ночные часы особенно возбудимы оказываются сумеречные закоулки помраченного сознания пациентов печальной обители, прежде соседствовавшей и с тюрьмою.
На рассвете, замученные уколами, холодными обливаниями из шлангов, смирительными рубашками, а главное — самими собой, ядом и токсинами собственной крови, спят пациенты мертвецким сном, накачанные снотворным. И если смотреть за окно, на белый-белый утренний снежок, то кажется, будто сама природа умыла печальный Город и нарядила его к празднику в невинное белое. Вне времени и пространства парит сестринская отделения общего режима, горячий чай крепок и ароматен и не заканчиваются домашние выпечные вкусности, на которые так горазды те, у кого заработная плата ниже прожиточного минимума. Но сестры не печалились, а, наоборот, изо дня в день, ухаживая за скорбными рассудком, всякий раз радовались, что уберег их Господь (чье имя наконец-то стало разрешено произносить в Городе во всеуслышание, не боясь опалы или даже ареста) от подобного страшного недуга. А деньги — да не в них счастье! Было бы здоровье, а там уж — как-нибудь. Но некое напряжение читалось сегодня в их взглядах и вопрос: «Будет? Не будет?»
И — раздалось! Как и неделю уже раздавалось из наблюдательной палаты, ровно в шесть утра, неизбежно, неизменно, независимо от количества снотворного. Истошный вой, переходящий в рыдания и всхлипывания. Рыдала и выла «потеряшка», доставленная на отделение ровно семь дней назад. Ни документов, ни каких-либо личных вещей при девчонке не было. Только короткая обдрипанная юбочка, явно с рынка, и порванный свитерок-лапша. На ногах — тапочки домашние! Это осенью-то! Молодая, совсем девчонка, симпатичная! И что не живется им, молодым! Всё ищут чего-то, да не находят. Всё себя ищут, да тоже не находят.
Девчонку эту на улице подобрали, лежала в подворотне, совсем синяя от холода. «Скорая» определила — передоз. Накачана диацетилморфином по самую макушку. А на руках от шприца всего одна отметина, значит — не увлекалась, а решила таким образом — раз и навсегда, наверняка. Ну и свезли на Пряжку, куда ж еще такую? Но сердце-то — молодое, здоровое. Промывание сделали, как водится, очистку крови, печени, да куда там. Сколько провела на улице, что и когда делала — неизвестно. Ни рефлексов, ни памяти — ничего.
Лежит целыми днями пластом, глаза — в потолок. А под утро, ровно в шесть утра, биться начинает, плакать, выть, хрипеть, орать. Пока из сил не выбьется. В первый день рук не связали, так она полпалаты
