Филипп любил смотреть на звёзды. Летом он наловчился укладываться на ночь во дворе нового пристанища, в садике, разбитом трудолюбивой бабушкой. Ему не очень перечили — малышка по ночам не давала спать никому, и это был разумный компромисс.
Это была фантастическая находка для Фила. Из укрытия под раскидистой вишней ему открывались ночные откровения. Окна соседей, распахнутые настежь, впускали его в мир чужих радостей и печалей, в мир, который каждому из людей кажется надёжно спрятанным от чужих глаз в крепости собственной комнаты, но на самом деле — прикрыт от стороннего взгляда лишь лёгкой занавеской. Фил не подслушивал — он слушал. Перед ним раскрывалась большая книга про очень разных людей. Днём — на улице, на работе, во дворе, — они все были похожи друг на друга, ночь открывала их особое лицо. Солидный, сильный на вид прораб-строитель, оказывался слюнявым пьяницей, вяло отбрыкивающимся от наскоков жены- мегеры, которая днём с ангельским выражением лица щебетала с соседками по двору; наглый студент, вечно грохочущий двигателем своего мотоцикла под окнами, откорпев над чертежами и книгами, до поздней ночи стирал, убирал и готовил еду матери-инвалиду; пара благообразных преподавателей профтехучилища каждый вечер заходилась в скандалах и истериках по поводу отсутствующих денег.
Но и эти открытия были не самым главным приобретением Фила.
Дождавшись полного отбоя во всём доме, а главное — последнего обхода, Филипп засовывал под одеяло пару подушек и придавал им форму спящего тела.
Дальше — была свобода.
Его никто не контролировал, никто не воспитывал, никто не поучал.
Он отправлялся в путешествия по ночному Киеву.
Улицы, здания, кварталы — всё приобретало иной, отличный от дневного, облик и образ. Красивый костёл на улице Красноармейской превращался в мрачную громаду, упирающуюся шпилем в луну, чаша Центрального стадиона, даже ночью освещённая прожекторами, удивляла полным покоем — вопреки дневным страстям и эмоциям, царившим на её трибунах. Особо разительно менялся Крещатик: редкие машины, редкие люди, особый простор этой аорты города ощущался только в ночи, а энергия ночной жизни скапливалась на стоянке такси у ресторана «Метро».
Филипп старался не встревать ни в какие приключения, но ночная жизнь просто обязывала его становиться либо свидетелем её подробностей, либо соучастником. Удивительными были правила ночи: никто не спрашивал, как его зовут и никто не интересовался — сколько ему лет. Возможно, ночь добавляла его облику пару-тройку лет, а возможно, само присутствие его на ночной улице вводило его в круг равных по значимости персонажей.
Все сольные ночные мужские роли делились на чёткие категории: на тех, кто уже не может пить, и на тех, кто ещё стремиться «добавить», на тех, кто ищет чужую жену, и на тех, кто не может найти собственную.
Милиционеры и таксисты выполняли роли цирковых кассиров, получая умеренную плату за вход на ночное представление и рассаживая зрителей — участников по самым удобным местам. Иногда человеку нужен был салон автомобиля, иногда — койка вытрезвителя.
Деньги брали за всё.
Одинокие женщины тоже вписывались в некую классификацию: часть из них, запоздав к последнему поезду метро после вечерней смены на Центральном Почтамте, трусливо поглядывали на гогочущих таксистов и робко называли адреса на левом берегу Днепра. Их брали в машину неохотно, спихивая самым крайним водителям в очереди машин, понимая, что на рабочие копейки чаевых не наскребёшь.
Другие только выходили на смену. Они курили на лавочке неподалёку от стоянки такси и появлялись рядом с машинами лишь тогда, когда появлялся клиент, поражённый сперматозоидным токсикозом, и с суммой денег на лечение этого «заболевания». Чаще всего это были загулявшие кавказцы — они совали в руки таксистам мятые купюры и радостно прищёлкивали языками при виде «случайно» оказавшейся рядом попутчицы.
Иногда в этот круговорот попадались иностранцы, но, как ни странно, это не вызывало радостного оживления среди участников действа. Наоборот, все напряжённо оглядывались по сторонам, делали вид, что не понимают, о чём идёт речь, а иногда просто — подзывали милиционера для консультаций. За валюту могли посадить. И прежде чем «ободрать» иноземца, нужно было убедиться, что это не «кукла» от КГБ.
Филипп стрелял у барышень на лавке вкусные американские сигареты и отправлялся дальше, понимая, что для его четырнадцати лет фирменная сигарета — максимально возможный улов в бурном ночном потоке. Он ни на что не рассчитывал, он никого, конкретно, не искал, но однажды возле Центрального Универмага его окликнула незнакомая девчонка. Ей, на вид, было лет пятнадцать, она была выше Фила на полголовы, но его это давно уже не смущало. Девчонка спросила у него сигарету, и они выкурили душистое «Марльборо», сидя на тёплом мраморе витрины магазина.
— Ты сбежал? — поинтересовалась она.
— Нет, так себе, гуляю, — бодро отрапортовал Фил.
— Значит, позже сбежишь, — затянулась она сигаретным дымком. — А я уже три дня, как ушла. Классно: хочу — сплю, хочу — гуляю, никто вокруг не орёт и не дерётся. Хочешь, пойдём к нам, я тут недалеко у подружки ночую.
Филиппа так и подмывало сказать «хочу», но он пробормотал что-то нечленораздельное и замолк. Он струсил.
— Ладно, — беззлобно согласилась девчонка, — дай ещё пару сигарет. Фил протянул ей пачку, в которой были собраны разные, но все
фирменные сигареты.
— Спасибо, — она встала и, не оглядываясь, пошла вверх по улице Ленина, а Филипп потопал домой, на Бульонскую.
