из «Алисы». Мой самый любимый стих в этой книге — «Вечерний суп», я надеюсь, что он не овощной. Алиса попадает в зал с большим количеством дверей, одна из них — совсем крошечная. Когда Алиса открывает ее золотым ключиком, там оказывается сад с яркими цветами и прохладными фонтанами, но она почему-то все время не того размера, что нужно. Когда же она, наконец, попадает в этот сад, то обнаруживает, что розы в нем — не настоящие, а нарисованные, и ей приходится играть в крикет с фламинго и ежами.
Мы лежим поверх одеяла. Я напиваюсь молоком до отвала. Я думаю, если будет по-настоящему тихо, мышонок к нам вернется, но он не возвращается. Ма, должно быть, заделала в полу все дырки. Она вообще-то не скупая, но иногда начинает жадничать.
Встав, мы кричим, а я еще бью крышками кастрюль, как литаврами. Крик продолжается целую вечность, потому что, когда я замолкаю, Ма снова начинает кричать, чуть было не срывая себе голос. Пятна на ее шее становятся ярко-красными, как тогда, когда я рисую свекольным соком. Я думаю — это следы пальцев Старого Ника.
После этого я играю в телефон с рулоном туалетной бумаги. Мне нравится слушать, как звучат слова, когда я говорю в толстый рулон. Обычно Ма разговаривает со мной разными голосами, но сегодня ей нужно полежать и почитать. Она читает «Код да Винчи», с обложки книжки выглядывают глаза женщины, которая похожа на Мать младенца Иисуса.
Я звоню Бутс, Патрику и младенцу Иисусу и рассказываю им о том, что я научился делать, став пятилетним.
— Я могу стать невидимкой, — шепчу я в свой телефон. — Я могу вывернуть язык наизнанку и взлететь, как ракета, в открытый космос.
Глаза Ма закрыты — как же она читает с закрытыми глазами?
Я играю в клавиатуру, то есть залезаю на стул у двери, и обычно Ма называет номера, но сегодня мне приходится придумывать их самому. Я быстро-быстро, без ошибок, нажимаю на кнопки с цифрами. Дверь не открывается, но мне нравится звук «клик», который раздается, когда я нажимаю на кнопки.
Переодевание — тихая игра. Я надеваю королевскую корону, которая сделана из кусочков золота и серебряной фольги, прикрепленных поверх пакета из-под молока. Я делаю для Ма браслет — связываю два ее носка, белый и зеленый.
Я достаю с полки коробку с играми. С помощью нашей линейки я измеряю доминошки и шашки: длина доминошки — почти целый дюйм, а шашки — половина дюйма. Я вставляю пальцы в святого Петра и святого Павла, они кланяются друг другу и после каждого поклона по очереди летают по комнате.
Глаза Ма снова открыты. Я дарю ей браслет из носков, она говорит, что он очень красивый, и тут же надевает его на руку.
— А давай поиграем в моего соседа Попрошайку.
— Дай мне одну секундочку привести себя в порядок, — говорит она, идет к умывальнику и моет лицо.
Я не знаю, зачем она это делает, ведь оно у нее не грязное, может быть, на нем много микробов?
Я дважды выпрашиваю у нее денег, а она у меня — всего один раз; я ненавижу проигрывать. Потом мы играем в Джина-пьяницу и рыболова, в основном выигрываю я. Потом мы просто играем в карты, танцуем, боремся и придумываем всякие истории. Моя самая любимая история — об Алмазном Джеке и его друзьях, тоже Джеках.
— Смотри, — показываю я на часы. — Уже 5:01, можно ужинать.
Мы съедаем по хот-догу, объедение!
Когда мы включаем телевизор, я усаживаюсь в кресло-качалку, но Ма садится на кровать. В руках у нее иголка с ниткой — она пришивает кайму к своему коричневому с розовым платью. Мы смотрим медицинскую планету, где врачи и медсестры делают в людях дырки и вытаскивают оттуда микробов. Люди эти не умерли, а спят. Доктора не откусывают нитку, как Ма, а отрезают ее суперострыми кинжалами. Потом они зашивают людей, как Франкенштейн.
Когда начинается реклама, Ма просит меня встать и выключить звук. На экране в это время человек в желтом шлеме сверлит на улице дырку. Вдруг он хватается за лоб и морщится.
— Ему больно? — спрашиваю я.
Ма поднимает лицо от шитья:
— У него, должно быть, разболелась голова от этого ужасного звука.
Но мы его не слышим, потому что звук у телевизора выключен. На экране телевизора этот человек стоит теперь у раковины и вытаскивает таблетку из бутылочки. В следующем кадре — он улыбается и бросает мальчику мяч.
— Ма, Ма.
— Что? — спрашивает она, завязывая узел.
— Это же наша бутылочка! Ты что, не видела? Ты не смотрела, когда показывали мужчину с головной болью?
— Нет.
— Бутылочка, из которой он вытащил таблетку, точно такая же, как у нас. Ну, та, где лежит обезболивающее.
Ма смотрит на экран, но там уже показывают машину, объезжающую гору.
— Нет, перед этим, — говорю я, — у него была наша бутылочка из-под обезболивающих таблеток.
— Ну, наверное, это была такая же, как у нас, но не наша.
— Нет, наша.
— Да таких бутылочек полным-полно.
— Где?
Ма смотрит на меня, потом снова на свое платье и натягивает кайму.
— Наша бутылочка стоит на полке, а другие…
— В телевизоре? — спрашиваю я.
Она смотрит на нитки и наматывает их на маленькие карточки, чтобы убрать в швейный набор.
— Знаешь что? — спрашиваю я. — Знаешь, что это значит? Он уходит в телевизор. — По телевизору снова идет медицинская планета, но я уже не смотрю. — Он — это Старый Ник, — уточняю я, чтобы она не подумала, что я говорю о человеке в желтом шлеме. — Когда его здесь нет, то есть днем, знаешь что? Он находится в телевизоре. Там он покупает в магазине наше обезболивающее и приносить его сюда.
— Приносит, — поправляет меня Ма, вставая. — Надо говорить «приносит», а не «приносить». Пора спать. — Она запевает песню «Укажи мне путь в мою обитель», но я не подхватываю ее.
Мне кажется, она не понимает, как это все удивительно. Я думаю о своем открытии, когда надеваю ночную футболку и чищу зубы, и даже тогда, когда сосу молоко, лежа рядом с мамой в кровати. Я отрываю рот от соска и спрашиваю:
— Как получилось, что мы никогда не видели его по телевизору?
Ма зевает и садится.
— Мы все время смотрим, и ни разу его не видели, как так могло получиться?
— Потому что его там нет.
— Но бутылочка, где он ее достал?
— Не знаю. — Она произносит это странным тоном.
Я думаю, она притворяется.
— Ты должна знать. Ты ведь все знаешь.
— Послушай, это совсем не важно.
— Нет, это важно, а мне не безразлично. — Я почти кричу.
— Джек…
Что
— Я не могу это объяснить.
Я думаю, она может, но не хочет.
— Ты можешь, потому что мне уже пять.
Ма поворачивает лицо к двери.
