— В море. Наши какашки по трубам сливаются в море, и я не хочу по ним ходить.
Отчим весело смеется.
— Я смотрю, твоя Ма совсем не знает, как работает канализация.
Мне хочется побить его за эти слова.
— Моя Ма знает все.
— Трубы, отходящие от наших унитазов, идут к большой фабрике. — Отчим сидит на покрывале, и его ноги покрыты песком. — Рабочие убирают из воды какашки и очищают каждую каплю воды до тех пор, пока она снова не становится пригодной для питья. После этого они направляют ее в трубы, которые соединяются с кранами для воды.
— А потом эта вода попадает в море?
Отчим качает головой:
— Я думаю, море состоит из дождевой воды и соли.
— Ты когда-нибудь пробовал на вкус слезу? — спрашивает бабушка.
— Да, пробовал.
— Так вот, в море вода такая же.
Но я все равно не хочу ходить босиком по морской воде, пусть даже она состоит из слез. Потом я все- таки подхожу к морю вместе с отчимом, и мы ищем сокровища. Мы находим белую ракушку, какие бывают у улиток, но когда я засовываю туда палец, то выясняется, что там никого нет.
— Возьми ее себе, — говорит отчим.
— А что будет с улиткой, когда она вернется и увидит, что ее домика нет на месте?
— Ну, — отвечает отчим, — я не думаю, чтобы она бросила его здесь, если бы он был ей нужен.
А может, улитку съела птица? Или лев? Я кладу белую ракушку в карман, а потом еще розовую, черную и длинную, которая называется лезвием и о которую можно порезаться. Мне разрешается взять эти ракушки с собой, потому что нашедший радуется, а потерявший — плачет.
Мы обедаем в закусочной, но это не значит, что здесь подают одни закуски. Здесь можно получить самую разную еду. Я съедаю ВСП — горячий сэндвич с салатом, помидором и спрятанной внутри ветчиной.
Когда мы едем домой, я вижу детскую площадку, которую, наверное, уже переделали, потому что качели стоят теперь совсем в другом месте.
— Да нет, Джек, — объясняет мне бабушка, — это просто другая площадка. В каждом городе много разных детских площадок.
Похоже, что в этом мире все повторяется.
— Норин сказала мне, что ты постригся. — Голос Ма в телефоне звучит очень тихо.
— Да, но при этом не лишился своей силы. — Я сижу, набросив на голову ковер, и разговариваю по телефону. Вокруг меня темно, и я представляю себе, что Ма рядом со мной. — Я теперь сам моюсь в ванне, — говорю я ей. — И еще я качался на качелях, научился различать монеты, знаю, как обращаться с огнем и людьми, которые живут на улице. К тому же теперь у меня есть два «Дилана-землекопа», совесть и пористые туфли.
— Ух ты!
— И еще я видел море, в нем нет никаких какашек, ты меня обманула.
— У тебя было очень много вопросов, — отвечает Ма, — я не на все из них знала ответы, так что кое-что мне пришлось присочинить.
Я слышу, как она всхлипывает.
— Ма, ты можешь сегодня прийти ко мне?
— Пока еще нет.
— Почему?
— Врачи все еще подбирают для меня лекарства. Они еще не до конца поняли, что мне нужно.
Ей нужен я. Неужели они не могут этого понять?
Я хочу съесть мой завтрак оплавленной ложкой, но бабушка говорит, что это негигиенично. Потом я иду в гостиную и шарю по телевизионным каналам, то есть как можно быстрее просматриваю все планеты. Вдруг я слышу свое имя, но не по-настоящему, а в телевизоре.
— …надо выслушать самого Джека.
— Мы все в каком-то смысле Джеки, — говорит второй мужчина, сидящий за большим столом.
— Разумеется, — отвечает ему первый.
Их что, тоже зовут Джеками, как и миллионы других мужчин?
— Да, внутри каждого из нас заключен маленький ребенок, как в комнате один ноль один, — произносит, кивая, еще один мужчина.
Но ведь мы никогда не жили в комнате с таким номером!
— А потом, когда этот ребенок выходит на свободу, он обнаруживает, что страшно одинок в этом мире.
— И страдает от сенсорных перегрузок модернизма, — добавляет первый.
— Скорее,
Среди выступающих в телевизоре есть женщина.
— Но разумеется, на символическом уровне Джек олицетворяет собой жертвоприношение ребенка, — говорит она, — труп которого замуровывают в фундамент сооружения, чтобы умиротворить духов.
О чем это она?
— А мне кажется, что более подходящим символом является образ Персея, который был рожден от заключенной в темницу девственницы и выброшен в море в деревянной бочке. Иными словами, это жертва, превратившаяся в героя, — возражает ей один из мужчин.
— А вот Каспар Хаузер в свое время утверждал, что был счастлив в тюрьме, но, возможно, он хотел сказать, что немецкое общество XIX века напоминало ему настоящую тюрьму.
— По крайней мере, у нашего Джека был телевизор.
Другой мужчина смеется.
— Культура как тени на стене платоновской пещеры.
Но тут входит бабушка и, ворча, выключает телевизор.
— Там говорили обо мне, — поясняю я.
— Эти парни слишком заучились в своих колледжах.
— А Ма говорит, что я тоже буду учиться в колледже.
Бабушка закатывает глаза:
— Всему свое время. А теперь надевай пижаму и чисти зубы.
Она читает мне на ночь «Сбежавшего кролика», но сегодня мне эта книга не нравится. Я все думаю: а что было бы, если бы мама-кролик убежала и спряталась, а маленький кролик ее не нашел?
Бабушка решила купить мне футбольный мяч. Ура! Я иду посмотреть на пластикового мужчину в черном резиновом костюме с плавниками на ногах, но замечаю большую витрину с чемоданами самых разных расцветок, от розового до зеленого и голубого, а за ней — эскалатор. Я решаю одну секундочку постоять на нем, но уже не могу сойти, и он везет меня все вниз и вниз. Это очень круто и страшно одновременно. Крушно, придумываю я слово-бутерброд. Ма бы оно очень понравилось. В конце эскалатора мне приходится спрыгивать, и я не знаю, как мне подняться наверх к бабушке. Я пять раз пересчитываю зубы, и один раз у меня вместо двадцати получается девятнадцать. Повсюду висят плакаты, на которых написано одно и то же:
Но тут какая-то женщина говорит мне, что сидеть здесь запрещено.
— А где твоя мама, малыш?
— Она в клинике, потому что ей захотелось раньше времени отправиться на небеса. — Женщина изумленно смотрит на меня. — А я — мальчик-бонсай.
