Жители Скагена взяли его могилу вместе с ледниковым валуном вспять глубоко в желтое нёбо кромки. Там смотрит он на все останки иноязычья, на море простительно, постепенно ссыхаясь до размеров открытки. Знаки Кандестедерне Только ход, вечный, изме´нный, плоскость и кромка в одном, отвесная глубина, тяжкий грохот прислушивается к себе, поросшее острой травой слоеное нагромождение желтизны, этот язык почвы втягивается в море. Нижний слой речи светится. Ржавой головешкой, угасшей в песке, отставной военный маяк над глубиной, захваченный мелким зверьем, наконец костной достиг белизны, отмороженный голос и тяжкобывшая жизнь, что погребла себя в этом окружье, навечно к тому же. Старая кузница в Скагене Зимостойкие, под черными стропилами кузницы, тесно-тесно висят рядком головы битком набитые, сны старой утвари, зимостойкие шлифованные руки, рихтованные тулова, неначертанные буквы работы, телесной игры, хожденья на голове — в красном свете крыш с белыми ободками: зимостойкие лета чертят эти истории вспять, впредь. Красное облако Глубокая колея узко выбегает из суши на желтый обрыв к воде, под сосны, широкой ладонью пригнутые. Над ними — большая стена, а на ней, посреди, одиноко — красное облако, сжатое, тонкое. Сустав жизни, выдуманный для этой картины и ее теней. Падение Деревья не снесли зеленой ноши, стоят перстами белыми под ветром одни, шум-гам притихшего простора вкруг них не умолкает. Серо дыханье, и дно на дне так тяжело, оно налито до краев, и веет хворь со всех краев, как тихий ветер, буря наполняет терпеливо тела прекрасные, пока они не станут как те деревья были в шуме-гаме притихшего простора, стоящие одни, как белые персты, беззвучно. ,
Все — все! знакомые мне немцы, слышавшие (в живую или в записи) чтение Иосифа Бродского, говорили (вполне впрочем восхищенно), что он-де поёт, как православный священник. И не спрашивайте, откуда взялось их представление о православном богослужении.
