компетенцию американской полиции.
Зато по истечению 1969 года Абигайль выскочила замуж.
К возмущению мистера Томпсона, его зять -- Джо Шеннон -- был не только ирландцем и католиком, но также пьяницей, разгильдяем и бунтовщиком. Под словом 'пьяница' Томпсон подразумевал, что его зять пьет пиво прямо из банки. Слово 'разгильдяй' означало, что Джо демократ. А 'бунтовщик' -- что он, обитатель рабочего квартала Бостона, обнаглел до такой степени, что посмел жениться на его дочери. Попытка признать брак Абигайль недействительным привела к тому, что дочь начала визжать, топать ногами и вопить, будто покончит с собой, если отец попытается разлучить ее с мужем -- одновременно утопится, отравится и выкинется с третьего этажа их особняка. Психоаналитик, по такому случаю вытащенный из постели в два часа ночи, раздраженно буркнул, что взбалмошная девчонка вполне способна осуществить любой из этих замыслов.
Терпение Томпсона лопнуло, он купил молодым роскошную квартиру в Бостоне и велел убираться прочь. Абигайль убралась с гордостью истинной WASP и упрямством классической ирландской женушки. Оказавшись предоставленными самим себе, молодые Шенноны принялись устраивать в квартире буйные вечеринки, приглашали на них индейцев, спортсменов и голливудских звезд. Через полгода столь насыщенной жизни, двух столкновений с полицией и одного визита в суд Абигайль увлеклась изготовлением бижутерии. Сначала в ход шло стекло и дешевый бисер, а свои изделия миссис Шеннон раздаривала друзьям, затем украшения усложнились, стекло заменили полудрагоценные камни, а творения Абигайль стали неплохо продаваться. Еще через два года упорных трудов миссис Джо Шеннон открыла свои салоны в Бостоне, Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, а ее украшения стали считаться шиком среди молодых голливудских звезд. Достигнув неожиданного для отца успеха, Абигайль могла бы сколотить состояние, но какой-то бес, сидящий в некогда тихой и послушной девочке, не давал ей покоя, вечно толкал на безумные поступки, заставлял пить, курить, закатывать роскошные вечеринки и в один вечер проматывать средства, на которые можно было бы безбедно жить целый год. После таких вечеринок Джо все чаще просыпался в объятиях ослепительных длинноногих красоток, а Абигайль -- в постели молодых мускулистых красавцев. Шенноны ругались, дрались, расходились и сходились вновь. Во время ссор с мужем Абигайль кричала так, словно родилась не в почтенной семье 'браминов', а в огромном семействе итальянских переселенцев. В непрерывном 'веселье' прошло еще десять лет, и Джон Томпсон с ужасом понял, что при таком образе жизни дочери может и не дождаться наследников. В очередной раз вызволив дочь из полиции и объятий наркотического дурмана, мистер Томсон привез Абигайль в свой особняк и сурово заявил, что если в течение года она не осчастливит его внуком или внучкой, то на наследство может не рассчитывать.
Угроза отца подействовала на Абигайль сильнее, чем все увещевания и периодические визиты к психоаналитикам. Какие бы доходы со своих салонов не получала Абигайль, деньги ей были нужны всегда, так что миссис Джо Шеннон постаралась взяться за ум, забыть о виски, наркотиках и драках с мужем, о гоночных машинах, Голливуде и прочих безумствах, которыми еще недавно была заполнена ее жизнь. В результате через год разумного и размеренного существования Абигайль смогла вручить отцу маленький вопящий сверток, а потом от души 'оттянуться', празднуя вновь обретенную свободу.
Последним актом участия Абигайль в судьбе сына стал выбор ему имени, но на крещение отпрыска она уже не попала. Очередной запой закончился для нее приводом в полицию, а судебное разбирательство оправило миссис Шеннон на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу. Джон Томпсон со вздохом сожаления понял, что его дочь совершенно не приспособлена к нормальной жизни. Принудительное лечение подошло к концу, однако особого эффекта на Абигайль не оказало. Наведя необходимые справки и проконсультировавшись с врачами и юристами, старый Томпсон отправил дочь в закрытый частный санаторий, как на языке 'браминов' называли дорогие психиатрические лечебницы. Оставалось решить проблему Джо Шеннона, так как наглый ирландец быстро сообразил, что, шантажируя старика внуком, сможет держать 'зажравшегося толстосума' за горло. К счастью, наглости у Джо имелось много больше, чем ума, а связи старого Томпсона были таковы, что не вчерашнему рабочему было с ним тягаться. Джон Л. Томпсон был признан единственным опекуном дочери и внука, а потом ему и вовсе повезло, когда Джо так и не проснулся после очередной дозы какой-то дряни.
Таким образом, в столетнем особняке вновь появился младенец, а старый Томпсон поклялся сделать все, чтобы его внук вырос достойным и ответственным гражданином. По мнению старика для младенца Роберт был слишком маленьким, бледненьким, худеньким и громогласным. Последнее было не слишком приятно, зато давало надежду, что здоровье наследника Томпсонов не подведет. Спартанские условия, закаливания, правильное питание, лыжи, коньки, велосипед, турник и вольная борьба должны были укрепить здоровье внука, воспитать в нем трезвый взгляд на жизнь, деловую хватку, несокрушимую веру и трудолюбие.
Джон Томпсон воспитывал внука железной рукой, свято верил в необходимость телесных наказаний, спасительную силу спорта, частных закрытых школ и финансовых ограничений, но избавить Роберта от несвойственной 'браминам' мечтательности старику не удавалось. 'Да, сэр! Нет, сэр!', -- бодро отвечал Роберт на вопросы деда и при этом прятал за спиной очередной живописный 'шедевр'. Карандаши, краски, многочисленные рисунки больше всего раздражали старого Томпсона, стали символом непокорства, разгильдяйства и упадка. Больше всего на свете старик боялся, что краски погубят его мальчика, как глупые побрякушки погубили дочь. И не только дочь!..
Роберт Шеннон никогда не задумывался, кто был его отцом. Немало наслышавшись об образе жизни Абигайль и раз в два месяца навещая ее вместе с дедом в психиатрической лечебнице, Роберт догадывался, что его отцом мог быть любой -- от первого встречного посыльного до покойного мужа матери. Зато вечной загадкой и тайным объектом восхищения стал для Роберта его покойный дядя Джейк.
'Ты с ним одно лицо!' -- сурово твердил старый Томпсон, в очередной раз ловя внука за рисованием и хватаясь за ремень, -- 'Ты хочешь погубить себя, точно так же как погубил себя он?!' Рассказ о покойном дядюшке Роберт выучил назубок, и мог не хуже деда рассказать, как девятнадцатилетний Джейк Томпсон стал жертвой какого-то эксперимента и сгорел в гаражном пристрое. Вообще-то тело тогда так и не нашли, но никто не сомневался в страшной смерти юноши, и только Роберт не мог примириться с подобным концом. Ради бегства из этого дома, размышлял временами мальчик, можно было не только устроить пожар в гараже, но даже изобрести атомную бомбу. Роберту приятно было думать, что Джейк бежал и сейчас живет где-нибудь в Южной Америке или Африке, охотится там на львов... Нет-нет, конечно, не на львов -- на крокодилов! Пишет картины или сочиняет стихи. На лице Роберта с такие минуты появлялось мечтательное выражение, дедушка хмурился и ворчал, что внук одно лицо с его сыном.
И все-таки несмотря ни на что Роберт любил деда и восхищался им. Старый Томпсон был строг, но справедлив. А еще он был на удивление крепок. Видя, как дед раз за разом переплывает бассейн вдоль и поперек, как в октябре он спокойно купается в океане, а зимой легко становится на коньки, Роберт признавал себя никчемным задохликом. Воспитательные мероприятия в отношения внука старый Томпсон осуществлял с той же методичностью и энергией, как и все остальное, а выбранные им методы приводили к тому, что неделю после внушения мальчик мог спать только на животе, лишь изредка поворачиваясь на бок.
В подобной идиллии промелькнуло тринадцать лет, а потом произошло событие, круто изменившее жизнь Роберта.
Идея посоревноваться с Дюрером пришла в голову Роберта при изучении альбома великого немца. Вообще-то, залезать на некоторые книжные полки Роберту разрешалось лишь под строгим контролем деда, но к тринадцати годам мальчик научился отвлекать внимание опекуна. Автопортреты Дюрера и, в особенности, его портрет в обнаженном виде возбудили воображение Роберта, пробудили творческий зуд и свойственный американцам дух состязательности. Вооружившись зеркалом, бумагой и карандашом, Роберт, недолго думая, разделся и принялся творить. И как раз в этот момент в комнату мальчика вошел дед.
В первый миг при виде столь вопиющей распущенности внука старый Томпсон побагровел и не мог вымолвить ни слова, однако уже в следующие мгновения недремлющее желание спасти ребенка из лап порока заставило старика ухватить Роберта за ухо и обрушить на внука все известные Томпсону приемы воспитания. Наконец, засадив всхлипывающего мальчишку под замок, Джон Томпсон удалился в свой кабинет, решив поразмыслить, что делать дальше.
Сын... дочь... внук... Потрясенный Томпсон вынужден был признать, что в печальной участи детей и сомнительном будущем внука была доля и его вины. Ну, какая муха укусила его без малого восемьдесят лет
