крылышко... Ну и черт с ним -- с Шенноном! -- заключил кардиохирург. -- Не хочет отвечать за себя -- пусть сидит под опекой! Мы с вами не таковы!
-- Не таковы, -- подтвердил Милфорд. -- Нам не нужна опека...
-- И не говорите, -- согласился Брук и тепло попрощался с другом, обнаружив, что дошел до дома.
Только ложась спать, кардиохирург вспомнил, что так и не спросил Милфорда, что необходимо для приобретения прав опеки над питомцами и как лучше выбирать 'домашнюю мебель'. Лицезрение счастливой свадьбы убедило Рассела Брука в необходимости свить собственное гнездо. Именно этому делу кардиохирург и собирался посвятить ближайший месяц.
Что бы ни утверждал доктор Черч, Роберт не хотел тянуть с написанием картины, но и не желал проваливать тест. В сутках по-прежнему было двадцать четыре часа, так что надежды на свободу, угроза порки, притягательность красок и капризы Рейберна кого угодно могли свести с ума, и все же Роберт нашел выход из ситуации -- сократил время сна. Теперь он спал по пять часов в сутки, но работа двигалась.
И все-таки, чем дальше продвигалась работа над картиной, тем больше Роберт нервничал. Такого с ним не случалось никогда. Роберт не мог понять, в чем дело, но чувствовал, что с картиной творится что-то неладное. Он выбрал удачный участок парка, вполне соответствующий хозяйскому представлению о красоте, сходство холста с реальностью мог бы отрицать только подслеповатый олух, и все же картина Роберту не нравилась. 'Снимок с мобильника', -- внезапно понял он. 'Пустая картинка, в которой начисто отсутствует душа... безупречная техническая подделка...'.
Открытие ошеломило Роберта и у него потемнело в глазах. Он утратил способность чувствовать и писать, ослеп и оглох, как последний бездарь. Роберт пытался понять, что случилось, но в голове было пусто. Впервые в жизни молодой человек был близок к истерике...
-- Смотри-ка, а действительно красиво, -- свободный Рейберн скрестил руки на груди и картинно откинул назад голову. -- Кто бы мог подумать...
-- Но она же мертва! -- воскликнул Роберт, начисто забыв об осторожности. -- Я разучился чувствовать... не могу писать... -- молодого человека колотило, так что он почти не мог держать кисти. -- Это фотка и ничего больше! Здесь нет души!..
Свободный Рейберн посмотрел на Роберта с изумлением, а затем его лицо поскучнело.
-- Так значит, у тебя тоже творческий кризис, -- протянул он. -- Ну, хорошо... Что ты хочешь? Часы? Бери, я и так обещал тебе подарок. Или тебе не нравится твоя одежда?... Хм, понимаю, -- признал Рейберн, критически оглядев Роберта, -- тут и правда заскучаешь. Ладно, подбери что-нибудь из моих вещей -- мне не жалко. И перестань капризничать, это становится скучным...
-- Но я не могу писать!.. -- повторил Роберт. -- Пожалуйста, мне не надо часов... ничего не надо... но только вы можете...
-- Что могу?! -- уже с некоторым нетерпением спросил Рейберн. -- Господи, как вы мне все надоели!.. Что тебе надо?!
-- Свободу, -- выдохнул Роберт. -- Ведь вам это ничего не стоит...
-- Свободу? -- недоуменно переспросил Рейберн. -- Какую еще свободу?... Свободу... Ах, 'Свободу'... Но, Бобби, сейчас не сезон... клуб откроется только перед Рождеством. Нет, я понимаю, игра, девочки -- все это очень увлекательно, но тебе придется подождать начала сезона... Конечно, я возьму тебя собой -- обещаю... Но это еще когда будет! Лучше возьми часы...
Роберт пошатнулся.
-- Пожалуйста, не надо никаких клубов, часов и подарков... отпустите меня... Я сам подарок -- я не стоил вам ни цента... Дайте мне уйти...
Дэниэль Рейберн с изумлением посмотрел на питомца.
-- Ты спятил, Бобби?! Да что ты будешь делать один?
-- Но я не могу писать! -- почти закричал Роберт. Осторожность, здравый смысл, расчет и все, чему Роберт выучился за двадцать восемь лет жизни, полетело к черту, сметенное ужасом от того факта, что у раба нет души и потому творить он не может, попросту не способен! -- Прошу вас, свободный Рейберн, я отработаю... хоть полгода, хоть год... сколько скажете.... но я должен быть свободным!
-- Это очень глупо... -- растерянно заметил Рейберн, -- и нелепо... но раз ты так хочешь... Хорошо, напиши мне восемь... нет, двенадцать картин, и иди куда хочешь, я дам тебе вольную. Обещаю.
Обещание прозвучало на редкость легковесно, и Роберт догадался, что Рейберн ни на мгновение не поверил, будто он напишет эти двенадцать картин, да он и сам не верил, что способен это сделать. С пеплом вместо души писать нельзя. И все же он должен писать! Несмотря на душевную пустоту, рабские обязанности и тесты...
Рейберн еще раз оглядел Роберта, словно сомневаясь в его умственных способностях, затем пожал плечами и вышел. Роберт опустился на пол, пытаясь понять, что с ним случилось. Сейчас он особо остро понимал, насколько бесцветными и стерильными были его дни. Он перестал видеть. Перестал слышать. Перестал чувствовать. Наверное, именно эта бесчувственность дала ему шанс выжить, но теперь необходимо было проснуться и найти утраченную душу. Потому что без души творить нельзя... и свободным стать тоже -- невозможно...
Роберт попытался вспомнить деда и свой дом, но воспоминания оказались тусклыми, словно старые бракованные фотографии. Попытался вызвать в памяти лица друзей, но обнаружил, что не помнит никого. Лица, имена, воспоминания рассыпались, словно отслужившие свой срок вещи.
'Стена... вокруг слишком много стен, в этом-то все и дело', -- догадался Роберт. Закрытые двери, высоченные заборы, угол гардеробной... Он давно не видел горизонт, забыл, как он выглядит...
И молодой человек со всей силой ударился об эту стену, словно хотел снести ее со своего пути. Попытался вспомнить океан, но услышал лишь механический голос: 'Вы проникли в запретную зону -- сохраняйте спокойствие'... Вызвал в памяти лагерь на Среднем Западе, но увидел лишь пыль... В отчаянии закрыл глаза... 'Поймать луч света... мимолетную улыбку...' -- неожиданно вспомнил он. 'В самые худшие моменты жизни живопись давала мне возможность держаться и идти вперед. Для вас же живопись может оказаться гораздо большим...'
Роберт почти вывалился в парк и задрал голову.
Как давно он не смотрел в небо?.. Он забыл о его существовании. Забыл об облаках, солнце и ветре, о звездах и дожде... Забыл, что у неба нет границ, и никакие стены не могут заключить его в плен. Роберт всматривался в синеву, словно пытался на всю жизнь запомнить этот простор, впитать в себя эту свободу, и тогда на него обрушился водоворот красок, звуков и воспоминаний, буря чувств, так что молодой человек с трудом удержался от рыданий.
Мир ожил -- расцвел неожиданными красками, звуками и запахами, и Роберту показалось, будто он заново родился...
С этого дня Роберт спал по три часа в сутки.
Восход и закат были единственными часами, которые он мог посвятить живописи, и Роберт думал, что в этом есть смысл. После заката обязательно придет рассвет, после самых мрачных периодов жизни родится надежда...
Роберт осунулся. Вокруг глаз легли тени. Глаза заблестели, словно в лихорадке. Даже Джесс Черч, для которого усердие было естественным и благим делом, был удивлен этим трудовым остервенением.
-- Бобби, -- строго заметил он, -- я вовсе не настаиваю, чтобы ты тратил столько сил на эти идиотские картинки. Мало ли что взбредет в голову Рейбернам! Твое дело -- готовиться к тестам и выполнять свои обязанности. К чему этот фанатизм?
-- Краски... могут высохнуть... и грунтовка потрескаться... надо торопиться, -- устало отговорился Роберт первой пришедшей в голову чепухой. -- А к тесту я готовлюсь -- вот, -- молодой человек положил перед Черчем очередную заполненную ответами тетрадь.
Пролистав тест, Джесс Черч вынужден был признать, что Бобби выполняет данные ему задания и придраться не к чему. Оставалось пожать плечами и отправить Бобби работать.
Мойра, очарованная новым обликом 'домашней мебели' и сраженная его способностями писать
