топлива вперед. Двигатели взвыли еще сильней, но не увеличили тяги. Ручка уже уперлась в передний ограничитель, вой превратился в визг.
Наконец истребитель медленно тронулся с места. Компрессоры на полных оборотах, температура газов за турбинами максимальная… Но самолет нехотя набирает скорость. На лбу выступают капельки пота. Вайдеману не хватает рева винта, упруго врезающегося в воздух, тряски мотора, в которой чувствуется мощь. На поршневом истребителе Вайдеман был бы уже в воздухе. «Альбатрос» же пробежал больше половины взлетной полосы, раскачиваясь, вздрагивая и не выказывая никакого желания взлетать.
Положение становилось критическим.
Вайдеман торопливо потянул ручку на себя. Нос самолета приподнялся, но встречный поток не в силах был подхватить тяжелую машину с ее короткими острыми крыльями. Уже близок конец полосы, виден редкий кустарник, за ним — крепкоствольный баварский лес.
И тут Вайдеман понял, что машина не взлетит. Рука машинально убрала тягу. Завизжали тормоза. В одном двигателе что-то булькнуло и бешено застучало. Самолет рванулся в сторону. Вайдеман попытался удержать его на полосе, двигая педалями. Единственное, что ему надо было сделать сейчас, это спасти дорогостоящий самолет от разрушения, погасить скорость.
«Альбатрос» пронесся к кустарнику, рванул крыльями деревца. Шасси увязли в рыхлой, болотистой земле. Стало нестерпимо тихо. Правый двигатель задымил. Через несколько минут до слуха донесся вой санитарной и пожарных машин.
Вайдеман провел ладонью по лицу, расстегнул привязные ремни, но выйти из кабины не смог. Несколько крепких рук выдернули его. Пенные струи огнетушителей забили по горящему мотору.
— Что случилось, Альберт? — спросил Зандлер, подъехав на открытой легковой машине.
— Об этом вас надо спросить, — ответил Вайдеман, садясь на сухую кочку. Его бил озноб.
— Двигатели не развили тяги?
— Конечно. Они грохотали так, как будто собирались выстрелить, но скорость не двинулась выше ста, и я стал тормозить в конце полосы, чтобы не сыграть в ящик.
— Вы правильно сделали, Альберт. Едемте ко мне!
Вайдеман сел рядом с Зандлером. Машина выбралась на бетонку и понеслась к зданию конструкторского бюро.
— Значит, двигатель не выдержал взлетного режима, — как бы про себя проговорил Зандлер, закуривая сигарету. — Сейчас же составьте донесение и опишите подробно весь этот неудачный взлет. А потом садитесь за аэродинамику и руководства по «Альбатросу». К несчастью, времени у вас опять будет много…
Через неделю в мастерских отремонтировали планер, установили новые двигатели. В носовую гондолу, предназначенную для пушек, был поставлен поршневой мотор ЮМО-211, который должен помочь «Альбатросу» оторваться от земли.
Мессершмитт вместе с Зандлером осмотрел самолет и бросил недовольно:
— Не курица и не самолет.
«Альбатрос», треща мотором и воя двумя турбореактивными двигателями, подскочил вверх, низко прошел над аэродромными бараками, развернулся и сел. Наберет ли он когда-нибудь большую высоту и сможет ли выполнять фигуры высшего пилотажа — этого еще никто не знал. Но первая победа была одержана.
Альберт выскочил из кабины и радостно стиснул попавшего под руку механика Карла.
— Полетел, полетел «Альбатрос»! Видал, Гехорсман?!
— Отчего же ему не полететь? — проворчал Карл.
— Вечно ты недоволен, рыжий дьявол! — засмеялся Вайдеман, шутливо хлопнув по голой рыжеи груди механика.
Зандлер, расчувствовавшись, пожал руку Вайдемана.
— Наша курица полетела…
После осмотра техники обнаружили, что сопло левой турбины наполовину расплавилось.
Накануне 1 мая 1941 года на заводах Мессершмитта поднялся переполох. В Аугсбург со всех аэродромов и вспомогательных цехов, разбросанных по Баварии, съезжались рабочие, инженеры, служащие. На митинге должен был выступать второй фюрер рейха Рудольф Гесс.
Механик «Альбатроса» Карл Гехорсман едва не опоздал на служебный автобус из-за бутербродов, которые наготовила ему в дорогу жена. Теперь он сидел, обхватив большими, в рыжих конопушках руками многочисленные кульки, и не знал, как рассовать их по карманам. Сквозь бумагу протекал жир и капал на новые суконные брюки. С каждой каплей в сердце Карла накипала злость. «Нет человека глупее моей жены! — ругался он про себя. — На коп черт мне эти бутерброды, когда у меня есть пять марок на пиво и сосиски! Она всю жизнь преследует меня! Когда мне было туго, как раз в тот момент она рожала детей — они гадили в доме, и, когда я приходил с работы, у меня трещала голова от их визга».
Выбросить бутерброды Карл не мог — он хорошо знал цену хлеба и масла. У Карла было семеро детей. Последний в отличие от старших двойняшек появился на свет в трогательном одиночестве. Карл получал от рейха добавочное пособие как многосемейный рабочий. Но его, разумеется, не хватало.
Теперь дети уже разбрелись по свету. Трое работали в Гассене на металлургическом заводе, двое строили автобан и завод авиадвигателей. Двух последних, самых любимых, после «трудового фронта» забрал вермахт, и в Лехфельде он жил с женой, которая за жизнь так ничему и не научилась.
Перед главным сборочным цехом во дворе был сооружен помост, обитый красным сатином. С двух сторон на углах висели флаги с нацистской свастикой, а в центре, там, где должен выступать оратор, стоял микрофон в паутине проволочных держателей. По правую сторону трибуны блестел начищенными трубами оркестр. По левую стояли ведущие инженеры и служащие фирмы — все в цилиндрах, черных фраках с красными розами в петлицах.
Глядя на их физиономии, Карл подумал: «Буржуи тоже поалели. Праздник-то наш, рабочий…»
Карл Гехорсман никогда не вмешивался в политику, но на рабочие демонстрации ходил и, случалось, кулаками крошил зубы штурмовикам. А потом пошли дети, и вовремя, — иначе давно бы упекли его в концлагерь.
Солнце поднялось довольно высоко над стеклянными крышами корпусов. Стало жарко. Начинала мучить жажда. «Пива бы», — с тоской подумал Карл и стал понемногу расстегивать тяжелый двубортный пиджак и жилет.
Грянул оркестр. Как по команде, цилиндры левой стороны трибуны слетели с голов и легли на согнутые в локтях руки. Толпа вытянулась. От кучки самых больших начальников, среди которых Карл узнал лишь верзилу Мессершмитта, отделился маленький узкогрудый молодой человек с зачесанными назад волосами и темными провалами глаз. Оркестр наддал еще оглушительней, а последнюю ноту гимна рявкнул на пределе всех возможностей.
— Я приветствую рабочий класс Германии! — выкрикнул Гесс.
— Зиг хайль! — откликнулись тысячи глоток.
— Я приветствую его солидарность с идеалами и жизнью народного вождя Адольфа Гитлера!
— Зиг хайль!
От крика у Карла заломило в ушах и зажгло в желудке.
— Я приветствую истинных граждан нашего рейха!
Снова грянул оркестр и смолк.
— Германия выполняет сейчас великую историческую миссию. Годы позора и унижений, навязанных нам извне, прошли. Мы, национал-социалисты, уяснили теперь свою правую роль в истории мира. Наши враги навязали нам договор под дулом пистолета, который приставили к виску немецкого народа. Этот документ они провозгласили святым, растоптав нашу гордость. Теперь мы объявили им святую немецкую войну…
Гехорсыан непроизвольно икнул. На него сердито скосили глаза соседи. Карл глотнул слюну, но рот пересох. Он попытался сдержать проклятую икоту, но снова икнул — на этот раз громче.
— …Фюрер, чья жизнь днем и ночью в непрерывном труде отдана роковой борьбе немецкого народа, ждет от вас целеустремленном, творческой, дисциплинированной работы. Война на земле неотрывна от
