Чайковский, Глинка, Репин, Толстой…
— Ну, брат, — протянул Константин Алексеевич, — то ведь гиганты, титаны, не всякому это дано.
— Я согласен со Славкой, — сказал Миша. — Если он хочет быть музыкантом, то и должен учиться на музыканта. Вот вы говорите: он должен получить специальность. Значит, он пойдет в вуз, станет инженером, а потом это дело бросит, будет музыкантом. Зачем же он тогда учился, зачем на него государство тратило деньги? На его месте мог бы учиться кто-нибудь другой. У нас не так много вузов.
— М-да… — Константин Алексеевич задумчиво крошил пальцами хлеб. — Не сговориться, видно, мне с вами…
Он встал, заходил по комнате.
— Я ведь не бирюк, понимаю. В молодости в спектаклях участвовал, чуть было актером не стал… Вот и жена у меня актриса. Я понимаю, молодость она всегда жизнь за горло берет… — Он шумно вздохнул. — И мне когда-то было четырнадцать лет. А кругом жизнь — дремучий лес. И моя мать, помню, все меня жалела: как, мол, ты один будешь пробиваться… “Пробиваться!” Слово-то какое! — Он рассек кулаком воздух. — Пробиваться!!! Биться!!! Вот как… Я молод был, думал: “Ага, вот хорошее место есть, как бы мне его заполучить”, а Миша говорит: “Ты, Слава, зря в вузе места не занимай, на этом месте другой может учиться…” Другой. А кто этот другой? Иванов? Петров? Сидоров? Кто он? Родственник его, приятель? Он его и в глаза не видел! Ему важно, чтобы государство инженера получило. Вот он о чем печется.
— Разве это плохо? — улыбнулся Слава.
— Я не говорю, что плохо. — Константин Алексеевич остановился против Генки. — Разбили они нас, Генка.
— Почему “нас”? — возразил Генка. — “Вас”, а не “нас”.
— Как так? — удивился Константин Алексеевич. — Ведь ты только что поддерживал мою точку зрения?
— О, — протянул Генка, — это когда было!.. — и отошел в сторону.
— Единственного союзника потерял… — развел руками Константин Алексеевич. — Ну, а ты кем собираешься быть?
— Я пойду во флот служить, — объявил Генка.
— Полчаса назад он собирался в фабзавуч, а теперь во флот, — заметил Слава.
— Сначала в фабзавуч, а потом во флот, — хладнокровно ответил Генка.
— Так, так… Ну, а ты, Миша?
— Я еще не решил.
— Он тоже в фабзавуч собирается! — крикнул Генка. — А потом поступит в Коммунистический университет.
— Брось ты, Генка! — перебил его Миша.
— Далеко вы прицеливаетесь, — покачал головой Константин Алексеевич. А я думал, Миша, ты будешь девятилетку кончать.
— Не знаю, — нехотя ответил Миша, — маме трудно. Учиться буду вечерами. В общем, там видно будет.
Он посмотрел на часы, обрамленные бронзовыми фигурками. Взгляд его поймал мгновенное движение большой стрелки, дернувшейся и застывшей на цифре девять. Без четверти двенадцать. Мальчики стали собираться домой.
— Ну-ну, — весело сказал Константин Алексеевич, пожимая им руки, — а на меня не сердитесь. Уж я — то желаю вам настоящей удачи.
66. ПЕРЕПИСКА
Пришел ответ адресного стола. “На ваш запрос сообщаем, что для получения справки об адресате нужно указать год и место рождения разыскиваемого лица”.
— Поди знай, где и когда родилась эта самая Мария Гавриловна! — сказал Генка. — Нет, надо ехать в Питер.
— Успеем в Питер, — сказал Миша, — а этот ответ — чистейший бюрократизм. Напишем секретарю комсомольской ячейки.
Они сочинили такое письмо:
“Петроград, адресный стол, секретарю ячейки РКСМ. Дорогой товарищ секретарь! Извините за беспокойство. Дело очень важное. До войны 1914 года в Петрограде, на улице Мойке, дом С.С.Васильевой, проживали гражданин Владимир Владимирович Терентьев, его жена Ксения Сигизмундовна и мать Мария Гавриловна. Пожалуйста, сообщите, живут они там или куда переехали. Не все, конечно, потому что Владимир Владимирович взорвался на линкоре, а мать и жена, наверное, живы. Мы уже запрашивали, но от нас требуют год и место рождения, что является чистейшим бюрократизмом. Вам, как секретарю РКСМ, нужно выжечь его каленым железом. С пионерским приветом Поляков, Петров, Эльдаров”.
Ребята отправили письмо и стали дожидаться ответа.
Приближался конец первого полугодия. Приходилось много заниматься, да и в отряде хватало работы.
А ведь надо побывать и на катке.
Они приходили на каток вечером, торопливо переодевались на тесных скамейках и, став на коньки, несли свои вещи в гардероб. Коньки деревянно стучали по полу, этот дробный стук речитативом выделялся в общем шуме раздевалки, окутанной клубами белого морозного воздуха, врывающегося с катка через поминутно открываемые двери.
Взрослые конькобежцы раздевались в отдельном помещении. Они выходили оттуда затянутые в черные трико. Ребята почтительно шептали: “Мельников… Ипполитов… Кушин…”
Фонари пятнами освещали снежные полосы на льду. По кругу двигались катающиеся, странные в бесцельности своего движения. Они двигались толпой, но каждый ехал сам по себе, в одиночку, парами, перегоняя друг друга. Новички ехали осторожно, высоко поднимая ноги, неуклюже отталкиваясь и двигаясь по инерции.
Все ребята ездили на “снегурочках”, “нурмисе” и только один Юра на “норвежках”.
Одетый в черный вязаный костюм, он катался только на беговой дорожке, нагнувшись вперед, заложив руки за спину, эффектно удлиняя чрезножку на поворотах. Всем своим видом он показывал полное пренебрежение к другим ребятам.
Миша и Слава не обращали внимания на Юру, но Генка не мог спокойно переносить Юрино высокомерие и однажды, выехав на круг, попробовал гоняться с ним наперегонки. Генка катался на коньках очень хорошо, лучше всех в школе, но разве мог он на “снегурочках” угнаться за “норвежками”! Он позорно отстал от Юры на целых полкруга.
После этого случая все стали дразнить Генку. Ездили за ним и кричали:
— Эй, валенки, даешь рекорд!
Генка с досады перестал ходить на каток, по улицам на коньках тоже не бегал.
67. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ГЕНКИ
Как-то Генка объявил Мише и Славке, что приглашает их в субботу на день рождения.
— Угощение мое, подарки ваши.
В субботу вечером друзья пришли к Генке и изумились при виде обильно и празднично накрытого стола. На краю его свистел струйками пара самовар с расписным чайником на верхушке. На тарелках — ломтики сала, вареники в сметане, пирожки и монпасье. У стола хлопотала Агриппина Тихоновна.
