Будучи только администратором, Сталин, как я уже говорил, не был способен создавать новые творческие методы. Вождь не сумел даже развить то, что предложил Ленин, правда, успев сделать это лишь в конспективной форме. Сталину представлялось более разумным вернуться к старым, наработанным им лично методам, в чем он тоже не был оригинален, ибо беззастенчиво повторил азы идей, предлагаемых до того «рабочей оппозицией» и Троцким.
Сталин как личность формировался, в числе большинства партийных работников, в старое застойное время российской государственной бюрократии. Всякая же партия, долгое время находящаяся в подполье, уже после выхода из него сохраняет в собственной среде дух сектантства, психологию «партийного братства», которая накладывает отпечаток на методы действия самих членов такого братства. А методы эти далеки, увы, от демократических! Они жестко регламентированы, исключают дискуссионные способы вынесения каких-либо решений.
Вот для этого руководящего слоя, старой партийной гвардии, ветеранов движения переход от восстановления разрушенной за годы войны экономики к индустриализации означал воплощение так долго ожидаемого идеала, он мерещился им в сибирских ссылках, на берегах туманного Альбиона, в классах Лонжюмо, в демократической на буржуазный манер Женеве. Желанная победа была совсем рядом.
В первые годы после революции среди членов партии широко распространилось утопическое воззрение на будущее социалистическое общество. Многие полагали, что достаточно экспроприировать заводы у капиталистов и землю у помещиков, расстрелять саботажников, уничтожить кулака в деревне и спекулянтов в городе, и у людей с новым сознанием, а внедрить его в головы — вопрос пропагандистской техники, возникает естественное желание трудиться во имя великой цели. Не понадобится даже механизм принудительной регуляции производственных отношений.
Но и те зачаточные воззрения по поводу модели будущего социалистического общества у российских социал-демократов произрастали из почвы утопических экспериментов западноевропейских предтечей — Фурье, Оуэна, Сен-Симона. Последние в свою очередь питались идеями Джована Доменико Кампанеллы, в монашестве принявшего в честь Фомы Аквинского имя Томмазо. А создатель Города Солнца, ставшего апофеозом идей «казарменного социализма», прекрасно знал сочинения Платона, считавшего образцом для подражания рабовладельческое государство. Кампанелла разделял и позиции уравнительного коммунизма, выработанные плебейским движением средневековья и раннехристианскими общинами, духовно сопрягался творец соляриев и со своим предшественником и тезкой Томасом Мором, автором знаменитой «Утопии», давшей имя череде прекраснодушных мечтаний. Скольким революционерам, возжелавшим огнем и мечом принести человечеству счастье, вскружили голову эти утопии! Когда же люди наконец поймут, что счастье не декретируют, не навязывают сверху… Ведь сами же пели: «Никто не даст нам избавленья — ни бог, ни царь и ни герой…» Пели и по-дикарски обожествляли тирана, который не был отнюдь героем.
Впрочем, и в работе Ленина «Три источника и три составные части марксизма» прямо указывается, что одной из составляющих триады следует числить ошибочные, как стало ныне очевидным, взгляды французских социал-утопистов.
…Гражданская война выдвинула множество новых лидеров второго, массового партийного эшелона. Они пришли к руководству не только из рабочих и крестьян, но зачастую из мелкобуржуазного слоя, анкетно определив собственное происхождение как пролетарское. И если Ленин о Бухарине, теоретике партии, говорил, что тот вообще ничему как следует не учился, то что сказать о тех, кто в интеллектуальном отношении так и остался на местечковом уровне.
Но это был мощный и эмоциональный пресс нетерпения, противостоять которому мог разве что Ленин. Этот обширный слой инфантильных в научном смысле революционеров, да и собственного партийного опыта у них было немного, людей, легко поддающихся на ура-революционные призывы, упрямо и неуклонно давил на руководящее ядро партии. В таких условиях удержать страну на верном пути — архитрудное дело. Ленин умел противостоять подобному натиску инфантилистов, сопротивляться «детской болезни левизны» в эпоху Брестского мира, в период перехода к новой экономической политике.
Не мог этого сделать Сталин или не хотел?
Прежде всего не мог, ибо не обладал творческим потенциалом, не был способен на подлинно новое в теории, практике социалистического строительства. Сталин никогда не признавал собственных ошибок, но умело маневрировал между основной партийной массой и коллегами в руководстве, по проблемам коллективизации, например. Старых коммунистов он подкупал уверениями о резких «скачках» в экономике, обещаниями вот-вот преподнести на блюдечке желанный идеал. Для этого вождь не гнушался и статистической эквилибристикой, этот прием стал со временем до пошлости обиходным.
Но пошлость в политике вещь крайне опасная. Она порождает океаны самой обычной человеческой крови. Кровь же одинаково красного цвета, у коммунистов ли, беспартийных…
Когда скачки, как и положено им согласно экономическим законам, провалились и страну потряс страшный голод 1933 года, а в промышленности обнаружился резкий спад производства, Сталин свалил собственную некомпетентность на заговоры внутренних врагов, диверсии, происки агентуры мирового империализма, теоретически обосновав практические массовые репрессии тезисом о неизбежном усилении классовой борьбы.
Отсутствие широкого группового самосознания в обществе, которое не сумело оформиться в двадцатые годы ввиду традиционного дефицита демократических начал в России, привычная авторитарность военного коммунизма способствовали утверждению сталинской модели-каркаса.
Позднее психологическую обстановку военного коммунизма вождь перенес на тридцатые годы. Провозгласив в оправдание завертывания гаек существование опасности реставрации капитализма, Сталин напугал многих партийцев, в сильной степени зараженных весьма роковым вирусом мелкобуржуазного социализма. В других исторических и общественных условиях он сработал в модели национал-социализма.
При этом упор делался на большую степень опасности изнутри, нежели извне. Отсюда повальный психоз подозрительности, массовое доносительство, разгул необоснованных арестов и казней… К возможности выступлений против предлагаемой Сталиным модели коммунисты были морально подготовлены предыдущей борьбой в партии против Троцкого и его сторонников. Поэтому коммунисты, которых увлек Сталин, легко поверили в существование серьезной оппозиции. Иные втайне даже надеялись на внутреннее сопротивление, ибо тогда можно было возложить на него ответственность за просчеты, масштабные неудачи.
Так, откровенно говоря, Сталин и поступил, сначала косвенно, исподволь, а затем после убийства Кирова, совершенно открыто.
Революционное нетерпение левых экстремистов Сталин не только не удержал, но, скорее, поддержал. А затем выхолостил из партии ленинский дух диалектики, подчинил все и вся режиму личной власти и пустил собственный культ, как мерина, впереди себя, определив товарищу Сталину роль «форейтора прогресса». Это был тот случай, когда книжные «форейторы» превращаются в реальных, исторических «ефрейторов», вставших во главе тоталитарных систем.
V
Вернемся в наше время, хотя никому и никогда не следует забывать о сталинской эпохе. Никто не гарантирован от ошибок, но именно диалектический метод позволяет не повторять их, а ведь известно, что человеческий опыт признает ошибкой лишь дважды повторенное неверное действо.
«Русскому человеку, — говорил Н. А. Бердяев в 1919 году, — всегда была присуща тоска по целомудрию, тоска по человеческой целостности, к которой ведет лишь подлинная любовь. Вы не станете отрицать, что это тоска по идеалу… И русский крестьянин, и русский рабочий, и русский интеллигент творили единую культуру, в основе которой были любовь, утоление жажды свободы, идеал. Революция должна двигаться творчеством отдельных личностей, составляющих душу народа. Государство или режим, которые
