жена и все домашние со смеху надорвали себе животики…
Проворная Зефиретта так неутомимо бегала у меня на службе, что в конце концов стерла себе лапы, и они стали у нее такие короткие, что в последние годы ее жизни она более походила на таксу, чем на борзую. Ходили слухи, будто Зефиретта под старость ослепла, и потому я стал привязывать к ее хвосту фонарь; но это, разумеется, не что иное, как гнусные и лживые россказни, распространявшиеся на мой счет, дабы повредить моей репутации и достоверности моих историй.
Вскоре после чудесной охоты на зайца, о которой я только что поведал, я предпринял путешествие в Россию и прожил в Варшаве так долго, что уже наступила необыкновенно снежная зима, когда я пустился в дальнейший путь через северную часть польской провинции.
Я вскоре привык к стоявшим морозам и почти не замечал их; мне показалось только странным, что я в течение целого дня не увидел ни одной деревни, ни корчмы, ни даже отдельного дома. У меня было только одно утешение: по расположению солнца, а после его заката — по звездному небу я мог убедиться, что еду все время прямехонько на север. Однако, насколько я припоминал свое прилежное ознакомление с картами этой местности, мой путь должен был бы проходить через густые леса. Вместо них меня окружала лишь пустынная снежная равнина без единого деревца и какого-либо жилья.
С наступлением ночи я, устав смертельно, слез наконец с лошади и радовался, что захватил с собой большой каравай хлеба, собственно говоря, для лошади, а теперь разделил его с ней. Поблизости нашлось и нечто похожее на заостренный древесный пень, к которому я привязал лошадь, а сам, положив под голову седло, растянулся на снегу в нескольких шагах от нее. Засыпая, я с удовольствием заметил, что ветер повернул, и вместо северного подул теплый южный. Впрочем, мысли мои вскоре спутались, и я, утомленный и совершенно измученный, заснул настоящим мертвым сном и открыл глаза, когда стоял уже яркий день.
Полагая, что мне все еще снится сон, я осмотрелся вокруг — я лежал среди могильных холмов, на деревенском кладбище… Моей лошади нигде не было видно. Тут я услыхал человеческие голоса и, обернувшись на их звук, ясно различил высоко в воздухе, прямо над головой, и ржанье лошади… Крестьяне, почтительно приветствовавшие меня, показывали вверх, и — что бы вы думали? — на шпиле колокольни висела моя лошадь. Мне все вдруг стало понятно. Вся деревня была засыпана снегом, который защитил ее жителей от страшного мороза, и то, что я в темноте ночи и при смутном мерцании звезд и блеске снега принял за древесный пень, было на самом деле шпилем колокольни, к которому я и привязал лошадь. Пока я спал, весь снег растаял, и таким образом мое тело мало-помалу опустилось на землю.
Теперь же надо было избавить лошадь от ее неудобного положения… Я взял пистолет и перебил пулей ремень недоуздка, так что мой славный спутник тут же соскользнул с колокольни и радостно приветствовал меня. Корчмарь, очень милый человек, накормил нас хорошим завтраком и, пока мой конь поедал двойную порцию овса, рассказал мне, что обильный снегопад в Польше не редкость и такое же случается по нескольку раз почти в каждую зиму. В благодарность за угощение я едва мог заставить его принять несколько золотых монет и, отдохнув и подкрепившись, выехал в дальнейший путь, теперь уже — когда стаял снег — действительно через густые леса…
Несколько дней спустя я остановился передохнуть на короткое время в великолепном имении известного графа Пшобовского.
Мы сидели как-то за чайным столом, когда мужчин пригласили на двор замка полюбоваться молодым жеребцом, только что приведенным со знаменитого конного завода. Я остался с дамами, но раздавшийся вскоре крик ужаса заставил и меня броситься на двор.
К моему удивлению, я застал мужчин беспомощно стоящими вокруг неукротимого коня, который с такой яростью бил копытами и кусался, что даже самые отважные наездники не решались приблизиться к нему. По тому, как вытянулись их физиономии, можно было догадаться, какой испуг охватил всех, и граф Пшобовский крикнул мне с явной насмешкой:
— Ну, Мюнхгаузен! Вот вам случай показать себя!
В ту же минуту я одним прыжком вскочил на спину испуганного животного и, пустив в ход все свое искусство, без особого труда покорил и объездил его. А чтобы доказать это дамам и избавить их от напрасных страхов, я заставил жеребца прыгнуть через открытое окно в чайную комнату и несколько раз проехался по ней шагом, рысью и даже галопом. Не успели все даже испугаться, как конь оказался на чайном столе, и я продемонстрировал здесь, среди чашек и тарелок, отличную школу верховой езды. Это чрезвычайно позабавило дам и доставило графу и его гостям такое удовольствие, что Пшобовский с присущей ему любезностью просил меня принять жеребца в подарок.
Так как он знал, что я еду в Россию, желая вступить в ряды армии и принять участие в предстоящем походе на турок под командой генерал-фельдмаршала графа Миниха, то Пшобовский попросил, чтобы я проделал этот поход на его лошади, которая своей покорностью, отвагой и пылом будет служить мне постоянным напоминанием о долге честного воина и о подвигах молодого Александра Македонского, имевшего такого славного коня, как Буцефал. Скромность не позволяет мне хвастаться своими заслугами, однако я могу прямо и по совести утверждать, что все мы, солдаты, честно исполнили свой долг, каждый на своем посту, и весь успех этого славного похода был естественным результатом наших совместных усилий, хотя официальная слава, само собой разумеется, выпала на долю главнокомандующего… Ну, господа, на сегодня довольно! Завтра вы услышите от меня новые истории!
Четвертый вечер
— Продолжу мой предыдущий рассказ. На следующий день я предпринял на подаренном мне коне дальнюю прогулку и на обратном пути заметил в парке, довольно близко от построек, большого зверя, которого хорошенько не успел рассмотреть из-за наступивших сумерек и быстрой езды.
Едва соскочив с седла, я побежал назад, в парк, желая узнать, была ли это собака либо иное животное; и не успел я повернуть в первую аллею, как на меня тотчас же бросился, с разинутой пастью, заинтересовавший меня зверь. Хотя темнота сгущалась с каждой минутой, я все-таки по характерным очертаниям понял, что имею дело не с собакой, а с волком. Но что же теперь делать? Оружия при мне не было. Даже пистолеты остались в кобуре у седла, а хищник приближался с каждой секундой. Искать спасения бегством казалось бесполезным; к тому же в нашем роду не принято выпутываться из опасности таким недостойным образом. Я бессознательно сжал кулак и сунул руку в открытую пасть волка. Разумеется, из чувства самосохранения я засовывал руку все дальше и дальше, пока она не погрузилась в волчью утробу по самое плечо… Не скажу, чтобы такое положение было мне очень по вкусу.
Вообразите только: лицом к лицу с волком! Мы смотрели друг на друга не очень дружелюбно, и в раскосых глазах зверя я отчетливо прочел намерение ринуться на меня; хищник только и ждал момента, когда я вытащу назад руку. В этом отчаянном положении я ухватился за его внутренности и, пока серый выл от боли, не имея возможности укусить обидчика, я вывернул его, как перчатку, внутренностями наружу и в таком виде швырнул зверя на землю, где утром садовник и нашел его. Старик, конечно, не смог удержаться и растрезвонил о случившемся. Я сам, разумеется, не придавал этому приключению большого значения, однако остальные считали этот небольшой эпизод чуть ли не подвигом!..
Я должен, впрочем, сознаться, что не во всех случаях хотел бы повторить такой образ действий. Так, например, вскоре после этого, на одной из улиц Петербурга за мной погналась бешеная собака; однако я не стал обороняться и решил поспешить, а чтобы скорее и легче бежать, снял кафтан и бросил его в жертву собаке, желая выручить себя самого и надеясь успеть скрыться в какую-нибудь открытую дверь, пока бешеная собака будет терзать в ярости мой кафтан. Тем временем сбежались люди, убили собаку и вернули мне кафтан, на котором оказалось лишь несколько прорех. Дома я приказал лакею отдать завтра кафтан в починку моему портному, а тем временем Иван повесил его в шкаф.
Но на следующее утро я проснулся от его криков:
