представлял, насколько беспомощным окажусь в отрыве от своей церкви. В это время я обычно снимал облачение, отслужив мессу. Потом мы с отцом Уолтером отправлялись обедать в компании кого-то из прихожан. Потом шли к нему домой, смотрели бейсбол по телевизору и выпивали по паре банок пива. Религия сделала для меня невозможное: благодаря ей я влился в общество, стал его неотъемлемой частью.
– Смогу, – ответил я.
– Тогда я побежала, – сказала Мэгги. – Он еще не приходил в себя – ну, в полной мере. Медсестра сказала, что первым делом ему захочется в туалет, а для этого нужно будет использовать вот этот пыточный агрегат. – Она указала на пластиковый сосуд с длинным горлышком. – Не знаю, как тебе, а мне за это не приплачивают. – Она замерла уже в дверях. – Я тебе позже позвоню. Не забудь включить свой хренов телефон.
Когда она ушла, я придвинул стул к кровати Шэя и прочел на пластиковой табличке, как поднимать и опускать матрас. Ниже шел перечень доступных телевизионных каналов. Я успел прочесть целую молитву на четках, но Шэй так и не шелохнулся.
На краю кровати висела на металлической прищепке медицинская карточка Шэя. Я пробежался глазами по непонятным словесам: характер травмы, список лекарств, основные показания. Затем перевел взгляд на строчку с именем пациента вверху страницы.
И. М. Борн
Исайя Мэтью Борн. Мы слышали это имя в суде, но я почему-то забыл, что Шэй – это лишь прозвище. «И. М. Борн, – произнес я вслух. – Дональд Трамп охотно нанял бы парня с таким именем».
Я родился [24].
Снова намек? Еще одно подтверждение?
На любую ситуацию можно взглянуть с двух точек. В том, что одному человеку покажется бессвязной болтовней, другой узнает слова из забытого Евангелия. То, что один воспримет как медицински возможное везение, другой назовет воскрешением. Я думал об излечении Люсиуса, о воде, обратившейся в вино, о людях, легко поверивших в Шэя. Я думал о тридцатитрехлетнем плотнике, которого вот-вот должны казнить. Я думал о словах ребе Блума – будто в каждом поколении рождается человек, способный стать Мессией.
Возникает такой момент, когда ты стоишь на обрыве неоспоримых доказательств, смотришь на противоположную сторону и просто делаешь шаг. Иначе ты никуда не попадешь. Я смотрел на Шэя и, кажется, впервые в жизни видел не того, кем он был, а того, кем он мог быть.
Как будто ощутив на себе мой взгляд, он вдруг заворочался. Открылся только один глаз – второй слишком распух.
– Отче, – прошептал он еще слабым после анестезии голосом, – где я?
– Тебя ранили, Шэй. Но все будет хорошо.
Офицер не сводил с нас глаз.
– Вы не могли бы оставить нас наедине? Мне бы хотелось помолиться с ним вместе.
Офицер колебался – и правильно делал: что это за клирик, который стесняется молиться на людях? Но все же пожал плечами и сказал:
– Пожалуй, священник никаких штук выделывать не станет. У вас босс покруче, чем у меня.
Люди всегда наделяют Бога человеческими чертами – чертами босса, спасителя жизней, судьи, отца. Но никто не представляет его осужденным убийцей. Но если отбросить физические границы тела – а именно это пришлось сделать всем апостолам после акта воскрешения, – возможным станет все, что угодно.
Как только офицер удалился, Шэй скорчился от боли.
– Лицо… – Он попробовал поднять руку, чтобы коснуться бинтов, но не смог из-за наручников. В отчаянии он потянул сильнее.
– Шэй, – твердо сказал ему я, – не нужно.
– Мне больно. Мне нужны лекарства…
– Тебя уже и так накачали лекарствами, – заверил я. – У нас есть всего несколько минут, прежде чем вернется офицер, а обсудить нужно многое.
– Я не хочу ничего обсуждать.
Проигнорировав его заявление, я подался вперед.
– Скажи мне, – прошептал я, – скажи мне, кто ты.
Робкая надежда осветила глаза Шэя. Он, наверное, и не рассчитывал, что его провозгласят Богом. Не двигаясь с места, он смерил меня долгим, пристальным взглядом.
– А ты скажи мне, кто
Католическая церковь разделяла ложь на обман свершения и обман опущения. Первое означало откровенную неправду, второе – недомолвку. И то, и другое считалось грехом.
Я лгал ему с первого момента нашего знакомства. Шэй надеялся, что я помогу ему отдать его сердце, но даже не догадывался, как порочно мое. Неужели я ожидал, что Он откроется мне, если сам я Ему не открылся?
– Ты прав, – тихо произнес я. – Я не все тебе рассказал… Я не говорил, кем я был до того, как стать священником.
– Дай-ка угадаю… Семинаристом?
– Я учился в университете. На математика. Я даже не ходил в церковь, пока не поработал присяжным.
– Каким еще присяжным?
– Одним из тех, что приговорили тебя к смерти, Шэй.
Он молча смотрел на меня, наверное, с минуту, а потом отвернулся и отрывисто рявкнул:
– Убирайся!
– Шэй…
–
В палату вбежала медсестра в сопровождении двух офицеров.
– Что произошло?
Шэй продолжал метаться, дергая головой из стороны в сторону Марля у него на носу окрасилась свежей кровью.
Медсестра нажала кнопку в изголовье кровати – и в палату в одночасье сбежалось множество людей. Врач велел немедленно снять «эти чертовы наручники», но, как только приказ был исполнен, Шэй принялся бить все, что попадалось под руку. Санитарка сделала ему укол.
– Уведите его! – скомандовал кто-то, и другой санитар потащил меня к выходу. Оглянувшись напоследок, я увидел, как Шэй, словно лишившись всех костей в своем теле, ускользает из рук людей, которые так искренне хотели ему помочь.
Джун
Клэр голая стояла перед высоким, в человеческий рост, зеркалом. Грудь ее пересекали черные ленты, напоминая шнуровку футбольного мяча. Развязав узелок, она стала вытаскивать ленты, и грудь ее вскоре разделилась надвое. Затем она расстегнула маленький медный крючок на ребрах – и я увидела ее сердце.
Билось оно уверенно, сильно: явный знак, что это чужое сердце. Клэр стала выковыривать орган разливной ложкой, пытаясь отрезать его от вен и артерий. Щеки у нее побледнели, глаза загорелись, как в
