— Не совсем так, это кому как повезет, например, у нас в 1-м батальоне был офицер, прокомандовавший стрелковой ротой полтора года. Все зависело оттого, наступаем мы или сидим в обороне. В сорок пятом году в Курляндии уже было полегче воевать, потери стали меньше. А до этого… Перед штурмом Бельбека и Сапун-горы у меня в роте насчитывалось 76 человек, а когда к Херсонесу вышли, то в строю оставалось всего 18 бойцов, и моя рота после таких потерь считалась самой полнокровной в полку.
Бой за Сапун-гору был неимоверно тяжелый. В нашем полку был создан отдельный штурмовой батальон, сборное подразделение, и перед штурмом нас передали в другую армию, на усиление. Атаковали Сапун-гору со стороны, где проходит шоссейная дорога и ветка ж/д. Мы проскочили мост и бросились в атаку к подножью горы, и тут по нам ударила своя артиллерия. Поднимались вверх под непрерывным огнем, по крутому каменному склону, рукой камень заденешь, все сыпется. Крови там пролилось много, характерно было то, что немцы остервенело держались до последнего патрона и человека, весь бой на самой горе слился в сплошную рукопашную схватку. Я когда после взятия Сапун-горы попытался последовательно восстановить в памяти события штурма, то получилось, что только в двух рукопашных в этот день мне пришлось убить человек пятнадцать немцев…
— После переброски Вашей дивизии в Прибалтику были еще бои, подобные севастопольским, по своему ожесточению и кровопролитию?
— В Курляндии есть такое местечко, называется Катрене. Штурмовали мы его две недели, бои шли на тотальное истребление, сплошной жуткий огонь… Село находилось на бугре, несколько линий обороны на подступах. Брали мы его очень тяжело, с большими потерями, от роты осталось пять человек. И когда уже захватили село, то прямо за нашей спиной «ожил» немецкий дзот. Мне пришлось его подрывать… Командир полка полковник Румянцев своей властью на месте вручил мне медаль «За отвагу».
Там же, в Прибалтике, соседняя дивизия попала в окружение, и нас бросили к ним на выручку, только мы сами были окружены и разбиты, и к своим я вывел из роты только семь человек.
— Какой бой Вы считаете самым удачным?
— Атака на село Кодынь. Батальоны несколько раз пытались захватить это село, но под плотным немецким огнем откатывались назад с большими потерями. Меня вызвал полковник Румянцев и приказал силами одной роты под прикрытием огня артиллерии скрытно ворваться в село и зацепиться за крайние дома. Атаку назначили на 12.00, в полдень, так что ни о какой «скрытности» речи идти не могло. В роте всего тридцать человек. Когда мне объявили этот приказ, то я понял, что из этого боя шансов вернуться в живых просто нет. Если полк не смог взять село, то что смогу сделать я со своей горсткой бойцов, да еще светлым днем, но, видно, комполка начальники «сверху накрутили хвост» и приказали снова штурмовать село, вот он, возможно, и решил пожертвовать одной ротой… Но все сложилось как нельзя удачно. В двенадцать часов по селу несколькими снарядами ударила крупнокалиберная артиллерия, потом по всей линии начался наш плотный минометный обстрел, и рота пошла в атаку напролом, не залегая и без перебежек. Но повел я своих людей не там, где мне приказал Румянцев, я взял метров двести левее. И тут случилось что-то необъяснимое, невероятное — по нам не вели огонь, мы без потерь, следуя сразу за разрывами своих мин, ворвались на окраину села, а крайние дома стоят пустые. Пустые немецкие траншеи, пулеметы без расчетов.
И тут мой ротный снайпер заметил немца, ползущего по канаве. Мы за ним.
И обнаружили большие блиндажи, в которых немцы прятались от артобстрела, понадеявшись на своих наблюдателей, которые и «прохлопали» атаку моей роты. Мы моментально блокировали блиндажи, вступили в бой, забросали входы гранатами, не дав немцам вырваться наружу. В результате такого удачного развития событий только в плен было взято свыше 100 немцев. За этот бой комполка сказал, что я буду представлен к званию Героя, кстати, вот вырезка из дивизионной газеты… и через пару месяцев действительно везду Героя дали одному майору из штаба полка, зампострою, который эту Кодынь если и видел, то только в бинокль. Два моих бойца из ротных «старожилов», один из них был старшина Брусенцов, столкнувшись как- то «в сторонке» с этим «геройским» майором, пообещали его застрелить при случае, и он уже на следующий день перевелся в другую часть. Мне позже объявили, что за взятие этого села приказом командарма я награжден орденом OB 1-й степени, но сам орден во время войны так и не был вручен. После войны, уже в 1947 году, я обратился через свой райвоенкомат с запросом по поводу неврученного ордена, на что получил ответ, что, по архивным документам, орден мне вручен еще в 1944 году, а утраченные или утерянные награды повторному вручению не подлежат. Я лично написал письмо в наградной отдел МО (Министерства обороны), приложив копию офицерского послужного списка и перечень своих боевых наград, но ответ получил тот же — в архиве МО есть отметка о вручении мне ордена, мол, что тебе еще надо. Я понял, что дальнейшее выяснение бесполезно, хватит мне и тех наград, что уже есть на гимнастерке, и что кто-то из штабных офицеров или писарей, видимо, мой орден «прикарманил».
— А какой бой Вы считаете самым неудачным, трагическим?
— Череда ужасных событий, повлекших за собой наш разгром в сальских степях, намертво засела в моей памяти. Там очень мало кто из курсантов выжил. После войны меня нашел мой бывший земляк и товарищ по Винницкому пехотному училищу Боря Токарь. Мы с ним были из одного колхоза, вместе учились в школе и вместе попали в курсанты… Мы выносили его, раненного в ногу, из окружения на себе, потом в ночной неразберихе мы его потеряли и посчитали погибшим. Через десять с лишним лет после войны он меня разыскал в Крыму. Оказывается, его подобрали в степи отступавшие танкисты, раненого Токаря посадили на броню, и так он смог спастись.
А если брать отдельный бой, фронтовой эпизод, который я считаю самым неудачным, так это трагедия на реке Молочная, на подступах к Мелитополю.
К реке подошли уже обескровленные батальоны, в которых оставалось меньше чем по полста человек. Немцы встретили нас артогнем, мы окопались. В нескольких метрах от меня в землю врезался крупнокалиберный снаряд и не разорвался. От этой «картины» у меня просто волосы дыбом встали. Потом наступило затишье, немцы вроде стали отходить, и мы быстро продвинулись вперед через лесополосу и вскоре вышли к заводским строениям. Оказалось, что это спирт-завод. Спирт, водка. В чанах, бочках и цистернах. Сразу начался вселенский бардак, весь «передний край» потянулся к заводу, батальоны перемешались, офицеры не смогли восстановить порядок.
Очень многие напились до беспамятства, как говорится, «вусмерть», в «лежку». Я со своим здоровьем и ростом всегда мог выпить немало, никогда при этом не пьянея, но не всем же такое счастье выпадает. Через два часа немцы перешли в контратаку, и из нас мало кто был в состоянии твердо стоять на ногах и открыть ответный огонь. Немцы просто выбили нас с территории завода, а тех, кто не мог подняться и убежать, добивали выстрелами прямо на земле, в плен не брали… Мы, те, кто смог отойти от спиртзавода, видели это все своими глазами, за нашей спиной. Только через десять дней нам удалось отбить территорию завода и его окрестности. Трупы красноармейцев так и лежали все это время незахороненными. Мы сами хоронили своих товарищей, погибших в тот страшный день по своей же глупости, «по пьяному делу», и тех, кто был убит в последующих атаках на спиртзавод.
В братскую могилу положили тогда примерно 500 человек…
— Командир стрелковой роты был ограничен уставом в праве на проявление своей личной инициативы?
— Если речь шла о захвате рубежа «на плечах противника», то полный вперед, тут не до согласований со штабами. Но если ротный затеял бы разведпоиск на своем участке, то он был обязан доложить в штаб батальона и полка, получить разрешение на взятие «языка», договориться о содействии с соседями, чтобы те сдуру по своим не ударили, скоординировать с артиллеристами и минометчиками вопросы по возможной огневой поддержке и позаботиться о многом другом. А если этого не сделаешь и на свой страх и риск проведешь разведвылазку, то в случае неудачи или потерь за такую «инициативу» могли спросить строго. У меня был один такой случай. Перед позициями роты — «нейтралка», на правом фланге метров триста шириной, а на левом она сужалась до сорока метров. Приказали взять «языка». Днем, когда мы услышали звон немецких котелков, а немцы всегда, в любой обстановке обедали по твердому расписанию, мы открыли отвлекающий пулеметный огонь на правом фланге, а сами кинулись одним броском через «нейтралку» на левом фланге. Взяли пленного, остальных немцев, кто там под руку попался, перебили и отошли в свои траншеи.
— А как в Прибалтике удалось выбраться из окружения?
