немного вперед, в итоге также встали на месте, и полк бросил лыжбат на произвол судьбы, наблюдая издалека, как немцы добивают окруженных лыжников.
Но об этом я узнал много позже… А в то утро произошло следующее.
Заходим в деревню, зажатую с двух сторон холмами, внешне это выглядело как «подкова». Деревня эта называлась Климово, и находилась она в восьми километрах от станции Новосокольники. На рассвете немцы перешли в контратаку и выбили нас из деревни, окружили и рассеяли наш батальон, уничтожили его по частям. Группа примерно из тридцати человек, отстреливаясь от окружающих нас немцев, отошла в какой-то вырытый капонир, мы забились в него, было так тесно, что меня, стоящего с края, плотно прижало к стене. Немцы не стали с нами долго возиться и забросали сверху нашу группу гранатами. Я почувствовал удар в ногу, и вроде все, больше меня осколки не задели. Но все остальные были убиты… Когда немцы отошли от этого капонира, среди нашей груды тел раздался голос. Живым остался еще один боец, ему оторвало стопу ноги, и она висела у него на сухожилиях. Он, без стонов, попросил меня, чтобы я ему ногу отрезал, я не захотел, и тогда он сам, финкой, перерезал сухожилия.
Я забинтовал его. Выползли из капонира, а немцы уже впереди нас окопались. Ждали ночи. Выползали к своим с ним вдвоем, но сколько мы, раненые, могли проползти, метр в час? Было очень холодно. Я держал гранату с вырванной чекой в рукавице, и когда мы подползли к немецкой линии, то хотел уже взрываться, но нам посчастливилось проскользнуть мимо двух немецких пулеметных точек на «нейтралку».
Я чувствую, что уже нет сил сжимать гранату в руке, и бросил ее прямо в пулеметную точку. Немцы стали стрелять наугад, мой товарищ пополз в одну сторону, я — в другую. Слышу, как немцы между собой говорят на «нейтралке», что никого нет.
Они ушли, а я пополз дальше, к своим, и добрался до наших на участке 156-го СП.
Нога синяя, распухшая, раны не видно. Утром пришел капитан — «особист» и допрашивал меня три часа подряд. Но больше меня смершевцы не тронули. (После войны, в начале шестидесятых годов, я столкнулся с этим «особистом» в Риге, в милиции, куда пришел за какой-то справкой. Спросил его: «Вы в 51 — й гвардейской служили?» — «Да». И я напомнил ему обстоятельства «нашего знакомства».)
Всего из лыжбата дивизии выбралось к своим только 13 человек.
Остальные — или погибли, или попали в плен…
Гибель товарищей по лыжному батальону никогда не давала мне покоя, все произошедшее в то утро постоянно возвращалось ко мне, и я решил, что волею случая остался жив только для того, чтобы узнать, как все случилось на самом деле.
После войны я написал письмо в военкомат в Новосокольники, но военком мне ответил, что такой деревни в районе нет и ни о каком лыжбате он не слышал.
Я не успокоился, снова послал письмо в район, и пришел ответ из села Окни, от председателя колхоза, который сообщил, что деревушка Климово после войны слилась с деревней Окни в один населенный пункт и что погибшему лыжбату поставлен памятник…
— С «особистами» на фронте еще сталкиваться лично приходилось?
— Да. Один раз, в конце сорок второго года, они пришли меня арестовывать.
Мы наступали, и наши тылы безнадежно отстали, застряли на занесенных снегом дорогах. Лошади, тянувшие повозки и сани с боеприпасами и провиантом, стали дохнуть с голоду, так роты поочередно снимали с передовой и заставляли бойцов в ближнем тылу голыми руками рыть снег и искать под ним фураж. Я возмутился вслух. Уже через час за мной пришли два «особиста», как они выразились — «за моим длинным языком».
Я им говорю, что на «нейтралке» гниют две огромные скирды сена, а нас снимают с передовой и заставляют черт знает чем заниматься. Особисты: «Где ты видел скирды?» — «Напротив позиций нашей роты». — «Покажи», — смотрят в бинокль. — «А притащить можно?» — «Да, там дорога рядом». — «А ты готов пойти?» — «Так точно».
Вечером приготовили трое саней и ночью совершили «рейд за сеном». А на вторую ночь, когда мы снова подъехали к скирдам, немцы нас обнаружили и обстреляли, убили одну лошадь, ранили бойца, а у меня шинель в трех местах была пробита пулями…
— У Вас лично был страх оказаться в штрафной роте?
— Нет. Мы в какой-то степени даже завидовали штрафникам.
В наступлении к нам постоянно придавали штрафные части, и нередко в бою штрафники и «обычные» пехотинцы смешивались и действовали вместе.
После боя командир полка передавал остатки штрафников дальше, а мы продолжали воевать. И кому было легче? Они в одну атаку сходят, а потом «кто в могилу, кто по домам», а мы воюем до третьего пришествия…
Если я чего на войне боялся, так только одного — попасть живым в плен. Всегда при себе держал гранату, чтобы успеть подорваться. Как-то зимой нас перебросили на другой участок, и на голом месте, прямо на снегу, мы стали занимать оборону.
Меня с одним бойцом послали в дозор, вперед, метров на триста, залегли в воронке. Кажется, со мной вместе в ту ночь был Саша Мокрушин, парень из Сочи.
Неожиданно сзади раздалась немецкая речь. Мы смотрим, идет со стороны наших позиций свыше полусотни немцев. Я достал гранату, приготовился рвать чеку и жду. Товарищ взял автомат на изготовку. Но как поступить? Если откроем огонь — верная гибель… Решили, что, если нас обнаружат, подрываемся. Но немцы прошли в десяти метрах и не заметили нас. Когда немцы прошли, то товарищ долго не мог вырвать гранату из моей руки, настолько крепко я ее зажал от дикого напряжения…
И когда несколько раз по ночам в стрелковую роту приходили дивизионные разведчики, ходили по траншее и агитировали к себе, я не хотел идти к ним, поскольку знал, что вероятность оказаться в ситуации, грозящей возможным пленом, у разведчиков больше, чем у простого пехотинца. Но пришло время, и достала меня окопная жизнь до самого края, и я сам, добровольно, попросился в дивизионную разведроту.
— Как награждали в пехоте?
— Рядовые бойцы наград почти не видели…
Ордена на войне, по большому счету, имели до середины сорок четвертого года только офицеры, «штабные» и летчики, в авиации на награды не скупились. Очередь до относительно честного награждения рядовых солдат дошла только в конце войны.
Я помню, как в сорок втором, когда втроем тянули кабель через Дон, создавая «паромную переправу» для захвата плацдарма, то всем пообещали ордена.
И действительно, одному из нас не орден дали, а присвоили звание Героя Советского Союза, и, чтобы его потом немцы в каком-нибудь бою не убили, Героя отправили служить, «на сохранение», в редакцию дивизионной газеты… Но двум другим не дали ни ордена, ни медали… Пехоту очень слабо награждали.
Я вообще войну закончил «с пустой грудью», только несколько нашивок о ранениях на гимнастерке. После войны, когда разведрота заступила на охрану штаба дивизии, меня заметил на посту комдив. Поглядел на меня: «Солдат, почему не награжден?» — «Наверное, не заслужил, товарищ генерал». — «Сколько раз ранен?» — «Четыре». — «Где был?» — «Везде. Начинал пулеметчиком на Дону летом сорок второго, а в вашей дивизии — с осени сорок третьего». Командир дивизии на месте распорядился, чтобы на меня заполнили наградные листы, и своей властью вручил орден Красной Звезды и медаль «За отвагу»…
— Так почему Вы приняли решение уйти из пехоты именно в дивизионную разведроту? Вы парикмахер по довоенной специальности, и при желании человек с такой профессией в армии мог спокойно пристроиться в том же штабе полка, стричь и брить начальников. Идейным комсомольцем Вы никогда не были, от Советской власти Ваша семья добра особо не видела, и тем более к тому моменту Вы уже два года честно отвоевали рядовым бойцом на передовой.
— Вы правы, но я не имел никакого желания «воевать парикмахером» и искать теплое место в армии. Хватило мне и двух месяцев службы старшиной в санбате.
С этим я для себя определился еще в начале войны. Мне надо было мстить за свой народ. А как иначе… Я мог несколько раз уйти из стрелковой роты на курсы младших лейтенантов (где на малограмотность не смотрели), но не захотел…
Главную причину, подвигшую меня на такое решение, я вам уже объяснил — просто жутко устал от пехотной жизни, от грязи, голода и вшей, от полного физического и морального истощения. Но не устад от
