Моррисона в английской миссии в Лиссабоне и неоднократно сопровождал посланника во время его визитов в Лондон. Когда Карлос учился в Коимбре, Батиста сделался доверенным лицом старого Афонсо: постоянно сносясь с камердинером, дед знал от него все касательно внука. Затем Батиста путешествовал с Карлосом по свету: они вместе страдали от качки на пароходах, вместе поглощали сандвичи в привокзальных буфетах; Тиста стал наперсником юного Карлоса. Теперь это был пятидесятилетний человек, стройный, крепкий, с округлой седоватой бородкой и видом, пожалуй, даже чересчур джентльменским. Когда он шел по улице, такой прямой в своем рединготе, лайковых перчатках, начищенных до блеска ботинках, держа в руке индийскую трость, его можно было принять за важного чиновника. Однако он оставался все тем же хитроумным и веселым Тистой, как в те времена, когда он учился вальсировать и наносить боксерские удары в грубой толчее лондонских балов для простонародья или когда позднее, на каникулах в Коимбре, сопровождал Карлоса в Ламего и помогал ему перелезать через садовую ограду дома, где обитал секретарь Министерства финансов со своей весьма ветреной супругой.
Карлос прошел в кабинет за книгой, вернулся в спальню и устало опустился в кресло. Мягкий свет ламп падал на приготовленную постель, освещая под шелковым балдахином тончайшее белье с прошивками и кружевами,
— О чем пишет сегодня «Вечерняя газета»? — спросил, зевая, Карлос, пока Батиста снимал с него ботинки.
— Я прочел ее вдоль и поперек, сеньор, но не обнаружил ничего примечательного. Во Франции царит спокойствие… А подробностям нельзя верить: наши португальские газеты вечно перевирают все иностранные имена и названия.
— Ох уж эти журналисты! Сеньор Эга просто в бешенстве от их писаний…
Пока Батиста с присущим ему усердием готовил грог, Карлос уютно расположился на постели, лениво раскрыл книгу, полистал страницы, закрыл ее, взял папиросу и, смежив веки, курил в состоянии полного блаженства. Сквозь задернутые тяжелые портьеры было слышно, как ветер обрушивался на деревья и потоки дождя стекали по оконным стеклам.
— Ты знаешь что-нибудь о семействе Гувариньо, Тиста?
— Я знаком с Шафраном, сеньор, камердинером графа… Он и камердинер, и за столом прислуживает.
— Ну и что же говорит этот твой Ураган? — лениво продолжал Карлос после некоторого молчания.
— Шафран, мой сеньор! Мануэл зовется Шафран. А сеньор Гувариньо кличет его Романом, потому что до этого у него был камердинер Роман. И это нехорошо: ведь у каждого человека есть свое имя. Мануэл зовется Шафран. И Шафран недоволен…
И Батиста, поставив к изголовью поднос с грогом, сахарницей и папиросами, изложил Карлосу все, что он узнал от Шафрана. Граф де Гувариньо — зануда и скряга; в нем нет ни малейшего благородства: он подарил Роману (Шафрану) костюм из светлого шевиота, но такой поношенный и к тому же еще весь в чернильных пятнах, оттого что граф вытирал перья о штанину и рукав, — Шафрану ничего не оставалось, как выбросить подарок. Граф с графиней сильно не ладят: однажды, когда Шафран прислуживал за столом, они так поссорились, что графиня сдернула скатерть со всеми бокалами и блюдами на пол. И в другой раз она сделала то же самое: граф как примется нудить и долбить про что-нибудь, тут она и взвивается. И все из-за денег. Старому Томпсону уже надоело раскошеливаться.
— А кто этот старый Томпсон, что возник вдруг перед нами в столь поздний час? — спросил Карлос, невольно проявляя интерес к предмету их разговора.
— Старый Томпсон — отец сеньоры графини. Сеньора графиня в девичестве была мисс Томпсон, из Томпсонов, живших в Порто. Сеньор Томпсон последнее время не желал больше ссужать зятя ни единым реалом; и сеньор граф, разъяренный этим, как-то раз при Шафране кричал жене: мол, она и ее папаша должны помнить, что они всего-навсего торговцы и лишь благодаря ему, графу, она сделалась графиней; и да простит меня сеньор, графиня в ответ на это послала тут же за столом его графство, ко всем чертям… Все это Шафрану не по нутру.
Карлос отхлебнул грога. На языке у него так и вертелся вопрос, но он не решался задать его камердинеру. Затем, поразмыслив, что глупо соблюдать приличия в отношении людей, которые за обедом в присутствии лакея бьют посуду и посылают ко всем чертям титулованных предков, спросил:
— А что говорил твой Шафран о сеньоре графине, Батиста? Она позволяет себе развлечения на стороне?
— Думаю, что нет, мой сеньор. Но ее любимая горничная, шотландка, та — особа не слишком строгих правил. И графине не подобает быть с ней в такой дружбе…
В комнате воцарилось молчание, дождь еще сильнее барабанил по стеклу.
— Теперь о другом, Батиста. Вспомни-ка, давно ли я писал мадам Ругель?
Батиста вытащил из внутреннего кармана ливрейного фрака записную книжку, приблизился к свету, нацепил на нос пенсне и размеренно прочитал записи по датам: «Первое января — телеграмма с поздравлениями по случаю Нового года. Мадам Ругель, «Отель д'Альб», Елисейские поля. Париж. Третье января — телеграмма от мадам Ругель с ответными поздравлениями, дружескими чувствами и сообщением об отъезде в Гамбург. Пятнадцатое января — письмо на имя мадам Ругель, Вильгельмштрacce, Гамбург, Германия». Больше ничего. Вот уже пять недель, как молодой господин ничего не писал мадам Ругель…
— Нужно написать завтра же, — сказал Карлос.
Батиста сделал пометку.
После длительной затяжки Карлос вновь нарушил сонный покой спальни:
— Мадам Ругель — красавица, не правда ли, Батиста? Самая красивая женщина из тех, что ты видел в своей жизни!
Старый слуга положил записную книжку в карман и отвечал, нимало не колеблясь:
— Мадам Ругель — женщина весьма приметная. Но самой прелестной из всех, что я видел, была, с вашего позволения, гусарская полковница, которая приходила к вам в отель в Вене.
Карлос бросил папиросу на поднос, натянул поплотнее одеяло и, охваченный волной приятных воспоминаний, воскликнул, подражая высокопарному стилю студенческих сборищ в «Селасском замке»:
— О сеньор Батиста, вам изменяет вкус! Мадам Ругель была поистине рубенсовская нимфа, сеньор! Мадам Ругель своим великолепием напоминала богинь с полотен Возрождения, сеньор! Мадам Ругель была бы достойна разделить императорское ложе с самим Карлом Пятым… Удалитесь, сеньор!
Батиста прикрыл Карлоса еще couvre-pieds[22], окинул спальню придирчивым взглядом и, удовлетворенный царившим в ней порядком, вышел; Карлосу не спалось, но думал он не о прелестной гусарской полковнице и не о мадам Ругель. Ему чудилась на темном фоне портьер, в золотом ореоле, исходившем от ее распущенных волос, графиня Гувариньо, женщина, которая не обладала великолепием богини с полотен Возрождения, подобно мадам Ругель, и не была самой прелестной женщиной из всех виденных доселе Батистой, подобно гусарской полковнице; но со своим вздернутым носом и большим ртом она сильнее занимала воображение Карлоса, ибо в тот вечер он ждал ее, а она не появилась.
В назначенный вторник Эга не заехал за Карлосом в «Букетик», чтобы отправиться с ним «гувариниться». И теперь уже Карлос несколько дней спустя зашел как бы невзначай в «Универсал» и напомнил Эге со смехом:
— Ну, так когда же мы «погуваринимся»?
Этим же вечером в Сан-Карлосе, где давали «Гугенотов», в антракте Эга представил Карлоса графу Гувариньо, встретившись с ним в проходе между ложами. Граф был весьма любезен: он вспомнил, что не раз имел удовольствие любоваться Санта-Олавией, проезжая мимо, когда гостил у своих старых друзей в «Междуречье» — тоже прекрасном имении. Поговорили о Доуро, о Бейре, о красоте тамошних пейзажей. Для самого графа во всей Португалии существовали одни лишь поля Мондего; впрочем, его пристрастие к этим местам было простительно: там, среди плодородных долин, он родился и вырос; и граф стал рассказывать о Формозелье, где в их родовой усадьбе живет его старая и больная мать, вдовствующая графиня…
Эга, который делал вид, что упивается рассказом графа, тут же затеял спор, защищая, словно догмат
