головы до ног и наконец, встав в позу, положил одну руку на пояс, а другую — на эфес шпаги.
— А я неплохо выгляжу в этом костюме, Карлос, не правда ли?
— Ты просто великолепен, — отозвался Карлос из ванной. — Жаль, что все рухнуло… А как была одета она?
— Она должна была быть Маргаритой…
— А он?
— Это животное? Бедуином.
И Эга продолжал стоять перед зеркалом, любуясь своей долговязой фигурой, перьями на шляпе, остроносыми бархатными туфлями и сверкающей шпагой — она приподнимала сзади его плащ, и он ниспадал изящной складкой.
— Все же, — Карлос появился в кабинете, вытирая руки, — ты сам-то понимаешь, что произошло: что он мог наговорить жене и почему решился на такой скандал?
— Ничего я не понимаю, — отвечал Эга, уже заметно успокоившись. — Когда я вышел в гостиную, он был там, одетый бедуином; кроме него был еще господин, одетый медведем, и дама в каком-то непонятном костюме — вроде тирольском… И он сразу же подошел ко мне и громко сказал: «Выйдите вон!» Больше я ничего не знаю… И не могу ничего понять… Эта каналья пронюхал обо всем, но, чтобы не расстроить бала, он ничего не сказал Ракели…
Он вновь воздел руки к небу и пробормотал:
— Ужасно!
Еще раз пробежав по кабинету, Эга, морщась, пожаловался уже другим тоном:
— И какой дрянью Годфруа приклеил мне эти дьявольские брови? Щиплет, мочи нет!
— Да отлепи ты их…
Перед зеркалом Эга заколебался: ему жаль было разрушать свою устрашающую маску Сатаны. Но все же он отлепил брови и снял шляпу с перьями: она была ему мала и давила голову. Карлос посоветовал Эге снять также плащ и шпагу и облачиться в его пальто — ехать к Крафту в таком виде невозможно. Эга еще раз окинул долгим, выразительным взглядом свой плащ, похожий на адское пламя, и с глубоким вздохом начал расстегивать пряжку пояса. Пальто Карлоса оказалось ему слишком широко и длинно: пришлось подвернуть рукава. На голову ему Карлос надел шотландский берет. Обряженный таким образом — в красных дьявольских чулках, видных из-под пальто, и в алом жабо Карла IX, которое выпирало из воротника пальто, в старом берете на затылке, — бедный Эга походил на Сатану-изгнанника и оборванца, нашедшего приют у джентльмена, который, сжалившись над ним, снабдил его старым платьем.
Батиста проводил их со свечой до дверей, храня приличествующее случаю молчание. Эга, спускаясь, пробормотал:
— Худо, Батиста, худо…
Старый слуга лишь пожал плечами в знак того, что все в этом мире худо.
На темной улице лошади понуро мокли под дождем. Однако кучер, услыхав, что ему обещают целый соверен, прикрикнул на них, захлопал кнутом, и старая колымага рванулась с места, грохоча по мостовой и разбрызгивая лужи.
Время от времени им навстречу попадались собственные выезды и в свете уличных фонарей мелькали белые непромокаемые плащи лакеев. И тогда картина бала, в этот час достигшего своего апогея, и Маргарита — ведь она, ни о чем не подозревая, вальсирует в чьих-то объятиях и страстно ждет его появления, — и ужин после танцев, шампанское, блестящие тосты, которые он должен был произнести, — все эти утраченные радости терзали сердце несчастного Эги, срывая с его уст глухие проклятья. Карлос молча курил, вспоминая свой визит в отель «Центральный».
После Санта-Аполонии они выехали на бесконечную, продуваемую резким ветром с реки, проезжую дорогу. Карлос и Эга, забившись в углы кареты, молчали, ежась от холода, проникавшего во все щели. У Карлоса перед глазами вновь и вновь возникал белый бархатный жакет с раскинутыми, словно объятья, рукавами…
Прошло не меньше часа, прежде чем они добрались до Оливаеса; насквозь промокший кучер задергал колокольчик у ворот, и его звон гулко и тревожно разнесся по темному безмолвному селению. Залилась громким лаем собака; где-то вдали другие собаки залаяли ей в ответ; приехавшим пришлось долго дожидаться, пока наконец появился, ворча, заспанный слуга с фонарем. К дому вела аллея, обсаженная акацией; Эга сыпал проклятьями, шлепая по жидкой грязи в своих роскошных бархатных туфлях.
Крафт, удивленный столь поздним вторжением, встретил их в коридоре, облаченный в robe-de- chambre и держа под мышкой «Обозрение Старого и Нового света». Он сразу же понял, что произошла катастрофа. Молча он провел их в кабинет, где жаркое пламя камина бросало веселые отблески на обитые светлым кретоном стены. Карлос и Эга поспешили к огню.
Эга тут же начал свое повествование, которое Крафт слушал молча, не выказывая никаких чувств и не разражаясь восклицаниями; одновременно со свойственной ему методичностью он готовил три порции грога с коньяком и лимоном. Карлос грел у камина ноги; Крафт, выслушав Эгу, тоже устроился в кресле возле камина и закурил трубку.
— Ну и что же ты теперь мне посоветуешь? — закончил Эга, продолжавший стоять, скрестив руки на груди,
— Тебе не остается ничего другого, — отвечал Крафт, — как весь день завтра никуда не выходить и ждать, не пришлет ли он сам к тебе секундантов… Я уверен, что он их не пришлет… А если вы все-таки будете драться, ты должен дать ему себя ранить или убить.
— Совершенно то же самое говорил ему и я, — отозвался Карлос, пробуя грог.
Эга в изумлении посмотрел сначала на одного, потом на другого. После чего обрушил на них поток сбивчивых фраз, жалуясь, что у него нет друзей. Он в такой беде, какой еще не бывало в его жизни, и, вместо того чтобы найти в них, товарищах его детских и юношеских лет, поддержку, опору, преданность a tort et a travers[67], он брошен ими на произвол судьбы; мало того, они готовы погубить его, выставить на всеобщее посмешище… От жалости к самому себе глаза его наполнились слезами. Когда же Карлос и Крафт пытались воззвать к его благоразумию, он топал ногой и упрямо повторял — он должен вызвать и убить Коэна, отомстить за себя! Коэн нанес ему оскорбление. И другого выхода нет. Не о жене Коэна речь. А о его собственной чести. И это он должен вызвать банкира и кровью смыть оскорбление. Тот оскорбил его в присутствии других людей. Там был кто-то одетый медведем и дама в тирольском костюме… А насчет того, чтобы позволить Коэну всадить в себя пулю, то уж извините! Его жизнь поценнее, чем жизнь Коэна, этого буржуа, этого гнусного ростовщика… А он — Эга — человек науки и искусства, у него голова полна уже готовых книг и разных идей и замыслов. Он в долгу перед отечеством, перед мировой цивилизацией… Да случись это в деревне, он бы просто взял этого негодяя на мушку и убил, как бешеную собаку…
— Увы, у меня нет, у меня нет друзей! — вскричал Эга еще раз и без сил рухнул на софу.
Крафт молча потягивал коньяк.
Карлос, не выдержав, встал и заговорил на сей раз резко и сурово. Эга не имеет права сомневаться в его дружбе. Разве он, Карлос, когда-нибудь отказывал ему в помощи? Однако пора перестать ребячиться и разыгрывать мелодраму… Коэн узнал, что Эга — любовник его жены, и он вправе убить его, подать на него в суд или выгнать пинком из своего дома…
— Или, что еще хуже, — прервал его Крафт, — отослать к тебе свою жену с карточкой, где будет написано: «Возьми ее себе».
— Да, и это! — продолжал Карлос — Однако Коэн, мой милый, удовлетворяется тем, что всего лишь отказывает тебе от дома, правда, не в очень вежливой форме, но зато явно давая понять, что он не желает никакого другого, более жестокого и кровавого, удовлетворения. И проявляет таким образом похвальную сдержанность. И за это ты хочешь вызвать его на дуэль?
Слова Карлоса вновь заставили Эгу возмутиться. Он вскочил и забегал по кабинету, уже без пальто, взлохмаченный, нелепый в своем алом камзоле и бархатных заляпанных грязью туфлях на длинных и тонких, как у аиста, ногах, обтянутых красным шелковым трико. И кричал, что Карлос говорит не о том! Не о жене Коэна, не о ней речь! Речь о нем, об Эге!
Тут уж Карлос рассердился всерьез:
— Тогда почему же Коэн выставил тебя за дверь, черт побери? Перестань молоть чепуху! Мы тебе
