Дзержинский постучал ногтем по стенке агрегата, покрутил трубочки, краники, подергал проводки, тяжело вздохнул, узкими, красными от бессонницы глазами оглядел присутствующих.
– Сокровенные мысли. Валя, на вас, между прочим, тоже донос и на вас, Глеб. На весь спецотдел скопом, на каждого сотрудника в отдельности. Кстати, и на меня тут донос, даже два. О чем он думал, оракул ваш, когда отправлял мне это хозяйство?
Дзержинский поставил прибор на толстую картонную папку и подтолкнул через стол Бокию.
– Феликс, вы что, всю ночь читали? – спросил Бокий.
– Пролистал, надеялся найти хоть что-то дельное. Разумеется, не всю ночь, однако часа три убил.
– Лучше бы вы эти три часа поспали, – сказал Михаил Владимирович, – вы плохо выглядите.
– Отосплюсь на том свете, – мрачно проворчал Дзержинский. – На вас, Михаил Владимирович, тут тоже доносы имеются, на всю вашу семью, включая старую няньку и маленького внука. Но самые интересные, пылкие, можно сказать, высокохудожественные доносы на вашу дочь.
– Татьяна Михайловна – постоянная мишень для доносчиков, пишут, пишут на нее, все, кому не лень, – тихо, как бы размышляя вслух, заметил Бокий.
– Кому не лень, – усмехнулся Дзержинский, – на жену генерала Данилова грех не настрочить доносец.
– Феликс Эдмундович, они с восемнадцатого года не виделись и вестей никаких, – быстро произнес профессор, – а что, разве Павел стал генералом?
– О вашем зяте мы лучше говорить не будем! – Дзержинский раздраженно повысил голос и шлепнул ладонью по столу. – И сделайте милость, предупредите дочь, чтобы мнение свое о советской власти держала при себе, не болтала глупостей в университете, в госпитале!
– Феликс Эдмундович, я не понимаю, о чем речь, – ошеломленно пробормотал профессор. – Таня учится, работает, ей просто некогда болтать, и к новой власти она относится вполне лояльно, поверьте.
Железный Феликс повернулся к нему всем корпусом, тяжело уставился больными, красными, но чрезвычайно зоркими глазами.
– Михаил Владимирович, я очень надеюсь, что вы меня услышали. Мне бы не хотелось, чтобы разговор о вашей дочери возник опять в этом кабинете.
– Да, в самом деле, при чем тут Татьяна Михайловна? – воскликнул Валя. – В этом кабинете о ней совершенно не нужно говорить. Мы об оракуле беседовали, вот о нем давайте, о нем тут самое место!
– Да, оракул, – Дзержинский сдвинул белесые брови и постучал пальцами по столешнице, – с ним надо что-то решать. Это вопрос прежде всего к вам, Глеб. Он ваш протеже, вы за него отвечаете. В восемнадцатом он был хорош, когда читал лекции балтийским матросам о Шамбале, древней стране вечного коммунистического рая. Он увлекал их красивыми сказками, и это работало лучше любой политической агитации. Но теперь у нас двадцать второй. Оракул портит кастрюли и строчит доносы.
– А почему надо обязательно что-то решать? – Валя пожал плечами. – Не тратьте на него ваше драгоценное время, верните ему агрегат, не читайте всякой белиберды.
Дзержинский закурил, щурясь от дыма, взглянул на Валю.
– Не читать белиберды? А знаете, Валентин, тут, в этих бумагах, довольно большой процент правды. О вас, например, написано, что вы ни за что, никогда не согласитесь помогать нам. И вы действительно отказались. Ведь так, товарищ Редькин? Отказались?
– Разумеется, потому что это гадость, мерзость, любой порядочный человек на моем месте… – быстро, сквозь зубы, пробормотал Валя, и уши его запылали.
Михаил Владимирович громко закашлялся и под столом наступил ему на ногу. Бокий встал, как бы нечаянно грохнув стулом, и принялся насвистывать «Интернационал». Но Дзержинский все-таки услышал Валю, лицо его окаменело, глаза блеснули, он тихо и вежливо спросил:
– Как прикажете вас понимать, товарищ Редькин? В прошлый раз вы сослались на скверное самочувствие, а теперь вот выясняется, что это ваша принципиальная позиция? То есть наша работа, помощь нам для вас гадость? Мерзость?
– Феликс Эдмундович, позвольте, я объясню, – произнес профессор и еще раз наступил Вале на ногу. – Суть вашей просьбы заключается в том, чтобы Валентин участвовал в допросах подозреваемых, верно?
– Вам это откуда известно?
– Ниоткуда, – профессор пожал плечами, – догадаться несложно. Феликс Эдмундович, пожалуйста, выслушайте меня спокойно, без гнева. У Валентина уникальный дар. Тратить его на допросы все равно что забивать гвозди микроскопом. Во время каждого сеанса гипноза он теряет страшно много сил, он буквально тает, у него язык заплетается, никакой принципиальной позиции нет, Валя очень ослаб, у него расшатаны нервы, вы сами видите.
– Мы обеспечим ему усиленное питание и максимальный бытовой комфорт.
– Это, конечно, замечательно и в любом случае не помешает, но, боюсь, энергию, которую теряет Валя во время сеансов гипноза, компенсировать сливочным маслом невозможно. Да и не получится у него допрашивать. Ваши подозреваемые просто уснут, а заодно и следователи, и охрана.
– Неужели? Прямо вот так все сразу уснут? Вы же не засыпаете за операционным столом, когда Редькин вводит больного в летаргию, а, профессор?
– Я нет. А вот сестры, фельдшеры иногда клюют носами. Но дело даже не в этом. Феликс Эдмундович, вы представьте реальную ситуацию. Человека срочно надо оперировать. Наркоз давать нельзя. Слабое сердце, проблемы с легкими, с кровяным давлением. Единственный способ спасти жизнь – ввести больного в летаргию с помощью гипноза. Гипнотизеров полно, выступают на эстраде, предлагают свои услуги, пригласите их, они помогут допрашивать. Но доверить жизнь можно не каждому. Я бы свою или вот вашу, например, или жизнь Глеба Ивановича доверил бы только Вале Редькину.
Дзержинский скривился.
– Вот, пожалуйста, не надо делать из меня безмозглого дикаря! Я прекрасно знаю, что с Редькиным никто не сравнится, что дар его уникален. Если бы я в этом сомневался, Редькин уже давно был бы арестован. Я не собираюсь превращать его в машину для допросов и, как вы изволили выразиться, забивать гвозди микроскопом. Его помощь нужна в исключительных случаях.
Бокий встал за спиной Дзержинского, склонился к его уху и тихо произнес:
– Феликс, нет смысла.
– Что значит – нет смысла? – Дзержинский резко повернул голову. – Во время операций больные в летаргии говорят? Говорят! Сознание отключается, снимается контроль. Человек выкладывает всю подноготную. Значит, и допросить возможно!
Бокий обошел стол, сел, закурил, быстро взглянул на Валю, на Михаила Владимировича и обратился к Дзержинскому:
– Феликс, признайтесь, вы эту информацию получили от товарища Тюльпанова?
– Ну, допустим.
– И речь шла о случае с Линицким, верно?
– Вы удивительно догадливы, товарищ Бокий.
– У нас с вами служба такая, товарищ Дзержинский, нам без этого нельзя, – Бокий приподнялся, растянул губы в лягушачьей улыбке и шутовски поклонился. – Смекалка, бдительность, горячее сердце и чистые руки. Так? Я ничего не перепутал?
– Перестаньте юродствовать, Глеб, – поморщился Дзержинский, – какая разница, от кого я получил информацию? Она достоверна, я в этом не сомневаюсь.
Бокий вздохнул и покачал головой.
– Феликс, ну как она может быть достоверна, если доктор Тюльпанов на операции не присутствовал? Вместе с остальными был выставлен вон из операционной. Он ничего не видел и не слышал. А фонограф сломался, записи не сохранилось. Он ничего не знает, он врет вам, а вы уши развесили.
– Даже если бы Тюльпанов присутствовал, он бы уснул, – добавил Валя, – он очень внушаемый человек, гипнозу поддается легко. Тюльпанов бы уснул, а потом пересказал бы вам свои сновидения, и вы бы это сочли достоверной информацией.
– Сновидения, – Дзержинский вдруг расслабленно откинулся на спинку кресла. – Вот, неделю назад было у меня сновидение, наяву, прямо тут, возле подъезда Лубянки, возник ваш оракул, а с ним мужичок.
