указанием свыше, но кого именно, нам-де, рядовым работникам, знать не обязательно»[222].
В стране якобы созрел чудовищный заговор, объединивший всех контрреволюционеров, независимо от их прежней политической окраски. Главную роль в нем играют троцкисты — передовой отряд мировой империалистической буржуазии, притянувшие к себе правых, национал-уклонистов, эсеров, социал- демократов, монархистов, церковников. Они одновременно и агенты японской, немецкой или польской разведки, и террористы, и вредители. Для того чтобы добиться своих целей — восстановления власти капиталистов и помещиков в стране, они делают ставку на поражение СССР в войне с фашистскими государствами. Это, что называется, активная часть контрреволюции, угнездившаяся в недрах советского властного аппарата. Кроме своих зарубежных хозяев, они представляют также и внутреннюю, затаившуюся до времени контрреволюцию — обломков и недобитков бывших эксплуататорских классов. Вместе с ними они составляют пятую колонну фашизма. В запись показаний М. А. Павловского был впечатан следующий пассаж:
«Наступил такой период (говорил Кабаков), когда необходимы решительные меры против Сталинского руководства, нужно готовиться к открытому вооруженному восстанию, а для этой цели необходимо приступить к собиранию и объединению всех антисоветских сил независимо от их политической окраски и организовать их для активной борьбы против партии и Советского правительства. Такими силами в настоящее время являются: помимо правых и троцкистов, эсеры, спецпереселенцы — кулаки, белогвардейцы, служители религиозных культов, бывшие красные партизаны, антисоветски настроенные перебежчики и, особенно, немцы, с которыми мы уже вошли в контакт, и которые могут оказать нам соответствующую помощь»[223].
Каждое антисоветское высказывание теперь трактуется как проявление большого зловещего замысла.
«Одиночек в борьбе с Советской властью нет»[224].
Пятая колонна — это бывшие кулаки, ставшие трудпоселенцами, подчеркнем, не беглые, как следовало из буквы приказа, но именно бывшие. Опекавшие их работники комендатур еще в 1933 г. затруднялись ответить, чем они, собственно говоря, отличаются от вольнонаемных. Вот характерный диалог:
«Вопрос — Чем рознятся спецпоселенцы от кадровых рабочих?
Ответ — Ничем не рознятся.
Тов. Сигиденко разъясняет, говорит, что кулаки одинаковы в экономическом отношении, но политически кулак «урезан», а потом задает следующий вопрос:
Вопрос — Какая разница между спецпереселенцем и кадровым в единоначалии?
Ответ — Кадрового можно выгнать из шахты, с квартиры, а спецпереселенца нельзя, за прогулы спецпереселенец судим административно»[225].
Теперь их вновь объявили врагами, подлежащими беспощадному уничтожению.
Опасность велика. Время не ждет. Враг хитер и коварен. С ним нельзя церемониться. Для того чтобы опередить жестокого и коварного врага, органы должны действовать решительно и беспощадно. «Наша задача очистить тыл СССР любыми способами, — говорил своим подчиненным В. Я. Левоцкий. — Переарестовать и перестрелять всех кулаков, белогвардейцев и других, враждебный нам элемент, который является базой для контрреволюционной деятельности»[226].
«С врагами надо бороться по-вражески, вновь и вновь повторялось на собраниях сотрудников НКВД, — кто не будет бороться, того будем отдавать под суд»[227].
Иногда угрозы ужесточались, и вместо суда звучало зловещее слово «тройка»: «Как бы не попал на Тройку тот, кто за день ничего не расколол. Этим резюме пользовался и Мозжерин», — вспоминал на допросе сотрудник Особого отдела 82 стрелковой дивизии Голдобеев[228] .
Не надо думать, что в репертуаре новых командиров были только одни угрозы. Отличившихся следователей поощряли премиями, ценными подарками (чаще всего часами), ведомственными и государственными наградами, просто подбадривали добрым словом. В. И. Былкин оправдывался на суде:
«Мое чутье большевика притупилось, благодаря тому, что секретарь Буханов [так в тексте, правильно — Буканов. — О. Л.] всегда постукивал меня по плечу и говорил: „Вася, жми“»[229].
До поры до времени закрывали глаза на служебные провинности: пьянки в служебных помещениях, вольное обращение с казенными суммами, частные реквизиции[230]. Кроме того, рядовых сотрудников агитировали и обучали новым методам оперативной работы, внедряли научную организацию труда. Арестованных было так много, что прежние техники не годились. Принудить к показаниям кулаками было также невозможно. Хотя Боярский и объяснял следователям-стажерам, что с врагами церемониться нечего, те были не в состоянии выполнить его рекомендации. Каждый следователь работал с десятками людей. На завершение дела выделялись считаные сутки. Приказано было равняться на стахановцев, таких как Морозов, возглавлявший оперативную группу в Свердловской тюрьме. В ней
«…ежедневно признавались в принадлежности к различным разведкам и к-p организациям по 300 и более обвиняемых, за что этой опергруппе оперативными работниками была присвоена кличка „Фабрика Морозова-Горшкова“»[231].
Для того чтобы выбить показания из такого количества людей, сотрудникам — и кадровым, и привлеченным — просто не хватило бы сил. Их экономили на важных подследственных, заранее записанных в руководители повстанческих штабов и подготовляемых для признаний выездной сессии Военной коллегии Верховного суда. Били, конечно, и других, но не в массовом порядке[232] . И вообще, битье считалось методом вспомогательным. Главный упор делался на рационализацию следственной операции. «Оперштаб работников был разбит на четыре группы, первая из них отбирала заявления, вторая по этим заявлениям составляла протоколы допросов, третья проводила подписи протоколов путем вызова арестованных группами по 15–20 человек, а четвертая составляла справки в альбом для отсылки в особое совещание», — так описывает сотрудник НКВД новые следственные технологии[233].
В соответствии с ними и следователей поделили на «писателей», сочинявших протоколы допросов, и «колунов» — иногда их называли «диктовальщками», — умевших нетрадиционными способами добиваться подписи под протоколом, обрекавшим арестанта на скорую смерть.
Приемы применялись детские: протокол записывали мягким карандашом, подпись исполняли чернилами. Потом следователь резинкой стирал текст и помещал новый. Или еще проще: арестованному зачитывалась часть протокола, как правило, состоящая из биографических данных, а на подпись передавался более полный текст. Вдруг подследственный не заметит[234] .
Местным изобретением было коллективное подписание протоколов за столом под музыку. Заключенных, заранее подвергнутых внутрикамерной обработке (специально отобранные и подкармливаемые арестанты уговаривали своих товарищей по заключению подписать признательные показания), человек по 15–20 приводили из тесных и темных камер в просторное помещение, сажали за стол, на который иногда ставили водку и закуску, и там уговаривали «в интересах советской власти» подписать протокол. Во многих случаях этот метод срабатывал. Тех, кто сопротивлялся, отправляли в карцер
