про Мутина и Хорькова. Очень умно.
Я уже летом, когда она отправилась в этот свой «лагерь российской патриотической молодежи», почувствовал, что что-то не так. Но стоило мне только заикнуться, как она наехала на меня в полный рост:
– Ты, Толстый, – аполитичный и инфантильный человек. Ты не ходишь на выборы и даже не смотришь новости. Но тебе это простительно, ты видел слишком много разных режимов и разочаровался, как все старшее поколение.
Я аж поперхнулся, когда она про «старшее поколение» сказала. Вообще-то у нас разница – шесть лет, и что-то я не слышал, чтобы она на меня жаловалась в постели… Но она моей оторопи не заметила и продолжала:
– Это ведь, Толстый, как в любви: можно встретить сотню партнеров и разочароваться. Но на самом-то деле твой один-единственный, настоящий, где-то есть. Просто не повезло. И трудно в это поверить после всех неудач. Вот ты, Толстый, – мой единственный… (Это она сказала явно для того, чтобы я не перебивал.) Мне с тобой повезло. И с Мутиным нашему народу повезло. Только не весь он еще это понял, потому что разочарован. Как ты. Слишком часто обжигался, вот и мне не веришь.
Такое изящное у нее тогда получилось политико-матримониальное переплетение, что мне пришлось молчать в тряпочку. Потому что, начни я с ней спорить насчет Мутина, спор неминуемо переместился бы в область наших личных взаимоотношений и вышел бы на давно витавший в воздухе вопрос: почему это мы так замечательно встречаемся уже два года, а в загс не собираемся? «Нет уж, – решил я, – пусть лучше едет…»
Все это у меня сейчас мигом промелькнуло в голове, а последним вагончиком паровозика оказалась обкуренная физиономия зайцевского друга – Зомбодятла. Вообще-то у него двойное прозвище – до обкурки он просто Дятел, а вот после добавляется приставка. И увидел я мысленным взором, как он у себя в подвале, на верстаке между этажерками-парничками что-то химичит, приговаривая: «А это не для сегодня. Это для послезавтра. Сегодня им только трава да грибы нужны, а вот послезавтра пластид понадобится. А у кого он есть? Только у Дятла. Дорого, но есть…»
Блин… Я торкнулся к Зайцу в Skype, но в сети его уже не было, и он не отозвался. Я набрал его мобильный, потом Дятла, но и тот и другой были недоступны. Я бросился в прихожую и стал судорожно натягивать куртку, а фантазия уже рисовала передо мной любимые руки… Без туловища… Любимые ноги… С ошметками джинсов на месте колен…
«Ты слишком впечатлительный», – сказала она мне как-то, вспомнил я, запрыгивая в лифт. А я ей тогда ответил: «Это же беда, Алина, что я, простой системный администратор, более впечатлительный, чем ты, альтистка, будущая звезда Венской оперы…» «Карнеги Холла, – поправила она меня. – В опере звездами становятся только вокалисты, а я не собираюсь быть аккомпаниатором».
Чего-чего, а апломба у нее хватает. Мне бы ее уверенность в себе. А теперь еще и в правильности пути, начертанном великим фюрером. Даже двумя.
…Тачка остановилась, водила открыл дверцу и, мотнув головой, спросил:
– Туда? На митинг?
То есть, туда сейчас ехали все. Пробормотав скупое «да», я втиснулся на сидение, но потом не удержался и спросил:
– А вы не одобряете? Вы считаете, что у нас все в порядке?
– Я считаю, что работать надо, – отозвался он. – И еще, я считаю, что не надо лезть туда, где люди, как селедки в бочке напиханы. Знаешь, как такие бочки биндюжники называют? «Братские могилы».
Бли-ин…
До самой площади мы ехали молча. Сперва в тишине, потом он врубил какой-то говношансон.
2
Вот она, площадь. Живьем все выглядит одновременно и масштабнее, чем на экране, и несерьезнее. Масштабнее, потому, что в трансляции несметную толпу народа показывали то вплотную, по два-три человека, то с крыши какой-то высотки, с которой площадь просматривалась как на ладони и даже не всю эту ладонь занимала. А вблизи казалось, что перед тобой колышется море.
Несерьезнее – потому что вся эта уйма людей стояла и тупо ничего не делала. Тогда в чем смысл всего этого сборища? Может, кто-то где-то толкает речь, но там, где был я, ничего такого не происходило… Только стоял в воздухе неразборчивый гул от смешавшихся противомутинских и промутинских речевок. И странно смотрится такое скопление полиции, если она никого не разгоняет, никого не трогает. Мол, мели, Емеля…
Права Алина, я совершенно аполитичный тип и многого не понимаю. Например, что такое «санкционированный митинг»… Кем санкционированный? Теми, против кого митингуют? Тогда что это за протест, если он контролируется?.. Но я сейчас не затем сюда приехал, чтобы рефлектировать. Я здесь затем, чтобы увести отсюда Алину.
Протолкнувшись к рашистскому периметру, я пошел вдоль него. Но не так-то это было просто. Все-таки где-то впереди, похоже, что-то происходило, и толпа уплотнялась, а я лез через нее чересчур поспешно и боялся пропустить Алину, потому, когда меня слегка затягивало внутрь, я опять выбирался к краю и на пару шагов возвращался.
Я был почти уверен, что ничего Заяц с Дятлом не устроят, что все это так, понты и болтовня. Но вдруг?! Разве я мог рисковать? А если все-таки устроят? Они же больные на голову. Они ведь ни за белых, ни за красных, им лишь бы движуха была. А движуха будет, ох какая будет движуха, если тут что рванет.
Страшен даже не столько сам взрыв, а то, как начнет метаться толпа, давя и убивая. И если у кого-то есть оружие, то оно пойдет в ход. В том числе и ментовское… Предупредить полицию? Что это изменит? Может только спровоцировать панику…
Я все продирался и протискивался, меня толкали и обкладывали матом со всех сторон, хотя в целом настроение у людей было почти праздничное. Кто то легонько ударил меня по голове плакатом «Щуров, прокати на карусели», а я все высматривал и приглядывался, и сквозь дробь барабанов мне уже слышны стали обрывки фраз какого-то оратора – «…они должны понять, что мы – не сетевые хомячки…», «…не забудем, не простим…», «…осетрина бывает только первой свежести…», «…мы не гайки, нас не завинтишь…», – когда я увидел в просвет сперва ее руки с палочками и сразу узнал эти длинные, белые пальцы с ногтями без маникюра, а потом уже и ее саму. И полез вперед еще энергичнее…
И тут меня схватили под белы рученьки двое здоровенных бугаев с повязками «дружинник», и один из них рявкнул мне прямо в ухо:
– Куда прешь, дубина!
– Ребята, у меня там девушка… – забормотал я.
– Какая, нахрен, девушка?! Ты на митинг или на блядки?!
– Я пришел на митинг, – сказал я как можно хладнокровнее и посмотрел в глаза дружиннику. Тут ведь стоит только сорваться. – Но я увидел свою девушку, она там, с рашистами…
– С рашистами? – переглянулись бугаи. Я прямо видел, как автоматические стрелки в их голове со скрипом переводятся с одного пути на другой. А нас тем временем оттесняли, затягивали внутрь…
– Так бы и сказал, – дыхнул мне в лицо табачным перегаром второй. – Где она, телка твоя?
– А в чем дело? – попытался вырваться я.
– Да ни в чем, – отозвался первый. – Мы проводим. С нами – сподручнее.
И он многозначительно подмигнул напарнику. И я понял, что если сейчас Алину не найду, то уже точно попаду в кутузку.
– Там, там, она – торопливо показал я подбородком вперед и вправо.
И мы поперли свиньей. И впрямь оказалось, что втроем сподручнее, чем одному, если двое из троих – здоровенные шкафы с повязками и кого-то ведут. Люди расступались, и мы быстро выбрались снова к периметру. И я снова увидел рашистов. Лица у них были совсем другие, чем у всех…
Другие. Я вспомнил, как летом, когда соскучился, позвонил Алене и заикнулся, что хочу приехать к ней в лагерь, а она заорала в трубку: «Не вздумай, Толстый, не вздумай! Я тут другая, понимаешь?! – Потом слегка смягчилась: – Я тебе не понравлюсь…» Я не понимал, я обиделся, там ведь природа, речка, красота… А теперь, кажись, понял.
– Вот она! – крикнул я моим вертухаям, указывая на Алину пальцем и подбородком.
