Свидетельство Костюченко внушает мне доверие по следующим причинам. Во-первых, он не говорит лишнего, во-вторых, оговаривает возможные ошибки памяти и, в-третьих, в его письме есть непридуманная деталь — деревянные башмаки. Замечу также, что наша переписка относится к тому времени, когда в советской прессе публикаций о Катыни практически не было, во всяком случае, подробных описаний событий в Гнездове нет и сейчас. Это, впрочем, относится и к другим письмам: все они датированы второй половиной 1989 года, максимум январем 1990-го.
Начинается второе письмо с вопиющего несоответствия польским источникам: Аркадий Андреевич утверждает, что дело было летом, хотя тут же отмечает, что пленные имели при себе зимнюю одежду. (Далее мы увидим, что наличие в могилах шинелей и шарфов несколько подпортило стройную версию Бурденко.) Конечно, моего корреспондента сбила с толку теплая погода, и это еще одно психологическое подтверждение достоверности свидетельства: фальсификатор никогда не допустил бы столь грубой ошибки.
Прочие подробности совпадают, за исключением, пожалуй, башмаков. Башмаки и впрямь совершенно не вяжутся с атмосферой разгрузки в Гнездове — не было у поляков возможности обмениваться сувенирами. Иное дело пересылка в Смоленске, описанная М. А. Добрыниным. Такая аберрация представляется мне вполне вероятной. Не исключено также. что башмаки именно в качестве никчемной диковины отдал ребятам кто-то из энкаведистов, проводивших обыски на месте казни.
Поразительная вещь: впечатление Адама Сольского, что место, куда привез его «черный ворон», напоминает дачное, полностью соответствует действительности — в Козьих Горах и в самом деле располагалась дача Смоленского УНКВД, а участок леса был огорожен начиная по крайней мере с 1934 года.
Бывший шофер начальника УНКВД И. И. Титков припоминает, что весной 1940 года возил Куприянова в Гнездово, сам оставался в машине, а Куприянов выходил, наблюдал за разгрузкой эшелона, разговаривал с конвойными.
Наконец, тот факт. что среди местного населения весной 1940 года циркулировали слухи о расстрелах поляков, подтверждают авторы нескольких полученных мною писем.
В окрестностях Козьих Гор можно встретить немало лжесвидетелей. Мне, например, приходилось слышать красочное описание прибывших в Гнездово пленных, среди которых были два ксендза с собачками на поводках. Не говоря уже о том. что из всех ксендзов, содержавшихся в Козельском лагере, в Катынь попал лишь один, совершенно нереальным представляется существование собачек; да и отличить капеллана от офицера человеку несведущему, причем издалека, сложно.
Вопрос о смене конвоя имеет принципиальное значение, и вот почему. Экзекуция такого масштаба не могла быть произведена конвойными хотя бы уже ввиду отсутствия необходимого количества револьверов (а мы знаем, что в Катыни применялись именно револьверы): наганами были вооружены только начальники конвоев и проводники служебных собак. Вообще катынская акция требовала от исполнителей исключительного профессионализма. Этапы насчитывали от 92 до 420 человек, в автобусе, по словам Свяневича, помещалось не более 30, интервал между ездками составлял примерно полчаса — да ведь это впритык, только-только управиться с очередной группой, причем сделать это надо так, чтобы следующая группа до последних минут не догадалась, зачем ее сюда доставили. Еще и обыск был! Нет, конвойные на такое явно неспособны, здесь работали специалисты. Вспомним Свяневича: он утверждает, что площадка рядом с составом была оцеплена «солдатами НКВД». Стало быть, конвой поменялся? Когда? Во время той самой короткой остановки?
Были такие специальные подразделения в «органах»: комендантская рота, комендантский взвод. Профессионалы. В одном из жаворонковских материалов мелькнуло, что особым мастерством отличался, дескать, Стельмах — горе в том, что читать-то Жаворонкова следует с поправкой на беспардонную конъюнктурщину. Кроме того, Стельмах, если я его верно идентифицировал, в расстрелах как раз не участвовал, а прибыл в Гнездово специально за Свяневичем. Словом, на этом факты кончаются, и начинаются не догадки даже, а гадания.
Есть еще, правда, слабая зацепка: конвой командира отделения Кораблева, отправившийся из Козельска 16 апреля, в Смоленск прибыл аж 30-го. Где был, что делал Кораблев со своим отделением между 17 и 30 апреля — непонятно…
Начальник 1-го отдела штаба KB НКВД полковник Рыбаков, побывавший в июле 1940 года в Козельском и Юхновском лагерях с проверкой, остался недоволен.
Итак, Козельский лагерь продолжал существовать, но это был уже Козельск-2: в нем разместили поляков, интернированных в Литве и Латвии.
К этому периоду истории лагеря относится документ, обнаруженный немцами в архиве Белорусского НКВД и опубликованный в июне 1943 года в оккупационной газете «Новый курьер варшавский». Поскольку подлинник этого текста недавно найден в фондах ЦГОА, все сомнения в его аутентичности отпадают. Это совсекретный рапорт сотрудника Смоленского УНКВД лейтенанта ГБ Стариковича на имя начальника управления Куприянова от 20.8.1940. Старикович сообщает из Козельска:
