После публикации ключевых документов встал вопрос о юридической ответственности виновных. На него должна была ответить Главная военная прокуратура. Во время своего официального визита в Польшу в августе 1993 г. Ельцин обещал: «В атмосфере взаимопонимания и доброй воли были выяснены обстоятельства катынского преступления, виновники которого будут наказаны».
Действительно, в это время следственные действия шли полным ходом. По существу, следователи ГВП выполнили ту задачу, от исполнения которой уклонился Конституционный суд. Но для этого им пришлось проделать колоссальный объем работы — не только установить обстоятельства расстрелов, но и вскрыть технологию последующих фальсификаций. Результаты этой работы поражают своей скрупулезностью, профессионализмом, добросовестностью и юридической основательностью.
Главная военная прокуратура открыла дело еще в сентябре 1990 года. Следственную группу возглавил подполковник, впоследствии генерал-майор юстиции Александр Третецкий. Сейчас уже очевидно, что, принимая решение о возбуждении уголовного дела, главный военный прокурор СССР Александр Катусев ориентировался на политическое решение Горбачева о признании виновными руководителей НКВД. Дело нужно было «оформить», то есть придать ему юридически законченную форму, и закрыть за смертью обвиняемых. От группы Третецкого никто не ожидал столь доскональных следственных действий.
Но специфика дела была такова, что для решения вопросов о юридической квалификации катынского преступления, о подсудности исполнителей, о правовом статусе жертв потребовалось изучить международно-правовой режим, при котором совершались расстрелы, процессуальную сторону репрессий и даже систему кремлевского делопроизводства. Возможно, это было первое юридически состоятельное комплексное исследование механизма сталинского террора.
На ход расследования самым непосредственным образом влияла общественно-политическая атмосфера в стране. Зачастую одни и те же должностные лица то способствовали следственным действиям, то препятствовали им. Самый яркий пример такого рода — тогдашний начальник управления КГБ по Тверской области Лаконцев. 19 августа 1991 г., едва получив известие о путче в Москве, он потребовал от следственной группы прекратить раскопки массовых захоронений в Медном и заявил, что не гарантирует безопасность экспертов. Распоряжение свернуть работы получила и группа, работавшая на раскопках в Харькове. А спустя несколько дней, когда путч окончательно провалился, Лаконцев приехал на место раскопок и стал убеждать следователей в огромной важности катынского дела.
Я встречался с подполковником Третецким и его подчиненными по их приглашению в здании ГВП, предоставил им всех свидетелей и документы, которыми располагал сам. По их собственному признанию, именно из первого издания моей книги они узнали о существовании захоронения в Медном.
Чтобы квалифицировать состав преступления, следствию необходимо было прежде всего установить, являлись ли польские узники на территории СССР военнопленными. Логика подсказывает, что для этого Советский Союз и Польша должны были находиться в сентябре 1939 г. в состоянии войны. Но войну они друг другу не объявляли. В ноте, которую заместитель наркома иностранных дел Владимир Потемкин пытался вручить польскому послу ранним утром 17 сентября, говорилось, что «Польское государство и его правительство фактически перестали существовать». Посол Вацлав Гжибовский принять ноту отказался, заявив, что польское государство существует и оказывает сопротивление.
Если польское государство перестало существовать, то кому была адресована нота? В ней ничего не было сказано о состоянии войны, а советское вторжение мотивировалось необходимостью защиты «единокровных» братьев — украинцев и белорусов. Более того, главнокомандующий Войска Польского маршал Рыдз-Смиглый в тот же день издал приказ не вести боевых действий против советских войск и уходить в Румынию и Венгрию «кратчайшими путями». Однако в приказах советских военачальников говорится о «скрытном сосредоточении», «молниеносных» и «мощных ударах», «решительном наступлении» и «разгроме противостоящих сил противника». Войскам приказывалось не допустить ухода польских частей в Румынию и Венгрию. В то же время Потемкин, убеждая посла Гжибовского принять ноту и передать ее по назначению, говорил, что тем самым, «быть может, были бы предупреждены вооруженные столкновения и напрасные жертвы», то есть предлагал капитулировать без боя. Вряд ли поддается логическому объяснению и позиция посла: если правительство Польши существует, он обязан передать ему советскую ноту. Всего вероятнее, посол, поднятый с постели в два часа ночи, просто растерялся и был слишком взволнован («посол, от волнения с трудом выговаривавший слова…» — записал в своем служебном дневнике Потемкин); тем не менее он совершенно точно определил происходящее как «четвертый раздел и уничтожение Польши» (выписка из дневника Потемкина, направленная Сталину).
По окончании польской кампании фразеология советской пропаганды приняла еще более уничижительный, лживый и наглый характер. В приказе от 7 ноября 1939 г. нарком обороны Клим Ворошилов пишет о том, что «Польское государство при первом же серьезном военном столкновении разлетелось, как старая и сгнившая телега… а его правительство и верховное командование польской армии позорно сбежало за границу».
Вполне очевидно, для чего нужны эти упорные утверждения о том, что Польша как государство прекратила существование, — тем самым снималась необходимость соблюдения договорных обязательств по отношению к ней.
Следователи Главной военной прокуратуры приняли к сведению содержание секретных протоколов к пакту Риббентропа—Молотова и факт признания их недействительными с момента подписания. Таким образом, советское вторжение в Польшу было лишено международно-правовых оснований, а с другой стороны, нарушало обязательства СССР по отношению к Польше. (Советско-польские отношения того времени регулировались Рижским мирным договором от 18 марта 1921 г., договором о ненападении от 25 июля 1932 г. и Конвенцией об определении агрессии, подписанной в июле 1933 года. Эти документы гарантировали суверенитет, неприкосновенность границ и невмешательство в дела друг друга.)
Между советскими и польскими войсками были боестолкновения, иногда ожесточенные. Если не состояние войны, то вооруженный конфликт бесспорно имел место, а значит, правомерно говорить о военнопленных. В советском проекте «Положения о военнопленных» от 19 сентября 1939 г. сказано: «Военнопленными признаются лица, принадлежащие к составу вооруженных сил государств, находящихся в состоянии войны с СССР, захваченные при военных действиях, а также граждане этих государств, интернированные на территории СССР». Иными словами, советское правительство считало свои действия именно войной.
Военнопленные находились под защитой международных конвенций. Правительство большевиков в 1917 г., как известно, объявило недействительными все международные обязательства царского и Временного правительств. Однако уже в 1918 г., находясь в кольце фронтов, оно обязалось соблюдать Женевскую конвенцию 1864 г. во всех ее позднейших редакциях, включая и Гаагскую (1907) «О законах и обычаях сухопутной войны» (принятую, к слову сказать, по инициативе Николая II и разработанную выдающимся русским правоведом-международником Федором Мартенсом). Эти обязательства были грубо нарушены, мало того — в своих инструкциях и приказах руководители управления по делам военнопленных НКВД СССР указывали подчиненным, что в обращении с военнопленными следует исполнять не требования конвенции, а ведомственные директивы.
Прежде всего, согласно конвенции, военнопленные должны быть распущены по домам по окончании военных действий. Они не должны использоваться на физических работах. Привлекать к уголовной ответственности их можно лишь за конкретные уголовные преступления, а не за то, что они состояли в вооруженных силах противника, служили в полиции, в судах или государственных учреждениях. Между тем польских узников судили особыми совещаниями «за активную борьбу против рабочего класса», причем по Уголовному кодексу РСФСР, как будто, будучи гражданами Польши, они обязаны были соблюдать советские законы. Основную же массу расстрелянных приговорили без суда и следствия к смерти как «закоренелых, неисправимых врагов советской власти».
Все это вместе взятое, наряду с уровнем, на котором было принято решение, и процедурой его принятия, а также способом его исполнения заставило следователей в дальнейшем переквалифицировать состав преступления с превышения власти на преступление против человечности.
Группа Третецкого испытывала острый дефицит документальных материалов из секретных архивных фондов. Аппарат КГБ/МБ/ФСБ после признания Горбачева перестал отрицать вину НКВД, но по-прежнему отвечал на все запросы, что документов о Катыни в его архивах нет. После публикации известной записки Шелепина на имя Хрущева с предложением уничтожить учетные дела расстрелянных поляков Лубянка стала
