принялся простым карандашом набрасывать Варенькин портрет во весь рост.
Однако завершить сей шедевр Солнышко не успел — зазвонил телефон. Бросив неоконченный портрет на стол, художник кинулся в коридор. Варя заглянула в рисунок — и он ей понравился.
— Подаришь мне? — попросила Варя, когда Солнышко вернулся.
— Давай, я тебя по-настоящему нарисую. Встань вот сюда, повернись в пол оборота… Хорошо. Голову откинь чуть назад, а одну руку приподними. Все равно, какую.
— А кто это звонил — снова Надежда? — спросила Варвара, стараясь сохранить равновесие в столь неудобной позе.
— Да нет, мама с работы звонила. Спрашивала, не скучаю ли я один. Ну, я ответил, что не скучаю и не один — мы с тобой занимаемся.
— Чем?
— Математикой, ясно дело! Чем же еще?
— А тебе не стыдно врать?
— А я и не вру. Вот закончу твой портрет, чаю после бани попьем — и хоть за алгебру, хоть за геометрию!
— Скажи, Солнышко, а кто такая Надежда? — вдруг спросила Варенька.
— О, это же разведчи… — начал было Солнышко, но осекся. — В общем, об этом пока что нельзя говорить, но в свое время ты о ней еще услышишь!
— Ну и не говори, — даже не обиделась Варя. И с ехидцей добавила: — Тоже мне тайны Мадридского двора.
— Варенька, не отпускай руку, — попросил Солнышко. — А ты и вправду настоящая красавица! Это я тебе не только как твой друг, а как художник говорю.
— А для чего ты, художник, волосы красишь? — вдруг спросила Варя.
— Чьи волосы?
— Свои, не мои же.
— С чего ты взяла?
— А почему они у тебя на голове рыжие, а там светлые?
Солнышко так беззаботно расхохотался, что чуть не уронил альбом:
— А-а, вот ты о чем! Да нет, просто в детстве у меня были очень светлые волосы. Я сам не помню — родители рассказывали. А потом уже постепенно стали такими, как теперь. А там, — Солнышко непринужденно погладил себя «там», — только теперь начали расти, потому, наверное, и цвет такой. Но не беспокойся, и там тоже со временем порыжеют!
И Солнышко протянул ей почти готовый рисунок.
— Неужели это я? — удивилась Варя, разглядывая портрет. — По-моему, дорогой художник, вы мне грубо и откровенно льстите!
— Льщу, — согласился Солнышко. — Откровенно и грубо. — С этими словами он подошел к Варе сзади и обнял, положив ладони ей на грудки, а голову склонив на плечо. — Ты похожа на Афродиту, вышедшую из моря, — зашептал он Варе на ухо. — Ты — само совершенство…
Но тут Варенька так резко толкнула Солнышко, что он едва удержался на ногах:
— Прекрати сейчас же!
— Извини, я забылся. Неужели тебе со мной так противно?
— Как раз наоборот, — чуть слышно откликнулась Варенька. — И именно поэтому — прекрати.
— Ну, как скажешь, — пожал плечами Солнышко. — Просто я подумал: раз ты согласилась быть со мною поласковей, то и я со своей стороны… Извини, я сейчас.
И Солнышко вновь побежал в коридор — к телефону.
Проводив Надежду и Васятку, доктор оказался, что называется, предоставлен самому себе. Или, вернее, воспоминаниям двадцатилетней давности, которые встали перед ним «воочию, во всей своей самости», как писал в одном из стихотворений известный кислоярский поэт Владислав Щербина. А вскоре перед Серапионычем воочию и во всей своей самости явился и сам Щербина: сей служитель муз неспешно шествовал мимо автобусной остановки, размахивая авоськой, внутри которой белел непрозрачный полиэтиленовый мешок. В мешке угадывались очертания поллитровой бутылки водки, что в этот час было немалою ценностью, так как до двух часов пополудни, когда открывались винные магазины, было еще довольно далеко. Серапионычу не нужно было обладать ни дубовской дедукцией, ни чаликовской интуицией, чтобы догадаться, куда следует славный стихотворец — его путь лежал в близлежащее кафе-столовую № 10, более известное под названием «Овца». Сие заведение никогда не пустовало, ибо облюбовавшие его круги творческой интеллигенции простирались настолько широко, что охватывали почти все население города. И действительно, Кислоярск издревле отличался от других градов и весей Российской провинции тем, что чуть ли не каждый второй всерьез мнил себя гениальным писателем, художником или музыкантом, а каждый первый — знатоком и ценителем всех этих видов изящного искусства. Но больше всего на душу населения приходилось именно поэтов. И поскольку почти каждый из них считал себя гением, а остальных в лучшем случае ремесленниками, то частенько возникала проблема со слушателями их рифмованной (или не очень) продукции. Зная об этом, Серапионыч попытался было спрятаться за фонарный столб, но поздно — Щербина его уже заметил:
— Владлен Серапионыч, вот уж кого не чаял встретить! Идемте в «Овцу», я буду читать свою новую поэму. Ну и закуска, вестимо, будет, — поэт игриво скосил взор на авоську.
Доктор прикинул, что предложение Щербины, пожалуй, не такое уж никчемное. Отчего бы и не забежать на пол часика в «Овцу»? Серапионыч любил искусство вообще и поэзию в частности, и даже шедевры Кислоярских гениев-надомников не смогли отшибить у него чувства прекрасного. К тому же надо было чем-то себя занять: Анна Сергеевна и Каширский отъехали на следующем пятом автобусе, и доктор решил за ними не следовать, будучи уверен, что Надя с Васяткой прекрасно справятся и без него.
— Ладно уж, идемте, — позволил доктор себя уговорить. — Но только ненадолго.
— Ну конечно, совсем ненадолго, — обрадовался Щербина. — Ведь мы же все на работе, просто решили в обеденный перерыв собраться!
Не имея возможности зарабатывать на жизнь литературным трудом, кислоярские поэты вынуждены были устраиваться на «настоящую» работу, причем желательно на такую, где меньше всего задействовался их головной мозг; подметая двор или кидая уголь в топку, они творили свои бессметрные произведения, украдкой примеряя, в каком месте благодарные потомки установят мраморную плиту, гласящую, что такой- то великий поэт, отвергнутый неблагодарными современниками, в этой котельной был вынужден зарабатывать себе на корку хлеба. Серапионычу немало приходилось слышать о тяжкой доле поэта от еще одной непризнанной сочинительницы, пожилой морговской уборщицы тети Дуси, писавшей детские стишки в стиле Агнии Барто.
Когда Щербина и Серапионыч явились в «Овцу», там за двумя сдвинутыми столиками уже сидели несколько поэтов и поэтесс. Прямо над ними, на стене, белело огромное пятно, которое при некоторой доле художественного воображения можно было принять за овцу — никто не помнил, откуда и когда оно появилось, но все считали неотъемлемой частью харчевни. И если бы «овчиное» пятно однажды исчезло со стены, то творческая интеллигенция ощутила бы, что в ее творческой жизни чего-то не хватает.
— Извините за опоздание, — приветствовал Щербина собратьев и сосестер по искусству, присаживаясь вместе с доктором за стол. — Позвольте на этот раз начать наше заседание без формальностей.
Поэты сразу поняли, о чем речь. Откуда-то появились кружки, чашки и даже картонные стаканчики из-под мороженого, и Щербина очень ловко прямо под столом разлил водку, даже не вынимая бутылку из авоськи.
— Ну, за поэзию! — провозгласила Софья Кассирова, поэтесса рембрандтовско-рубенсовских очертаний.
Когда первый тост был закушен (запит чаем, занюхан рукавом или краюшкой хлеба), Щербина извлек из кармана замусоленную школьную тетрадку в косую линеечку, на обложке которой Серапионыч узрел надпись: «Путешествие в Париж. Сочинение Вл. Щербины, 1984 год».
Нельзя сказать, что администрация «Овцы» была в восторге от того, что поэты пьют принесенный
