церковных служб. Но в этот день она только стояла у клироса, даже подпевать не могла: до хрипоты сорвала голос, глотнув поутру ледяного кваса из холодильника.
Возвращение жены и тещи Михеева застало обоих врасплох. Михеев едва со стремянки не упал, даже дрель не успел спрятать. Востоков тоже заметно смутился.
Но именно с него и начала свою язвительную увертюру Марьяна.
— Что-то я не звала тебя в гости, пасынок. Ты на черном ходу живешь и черным ходом к себе пройти можешь.
— Значит, по-вашему, я и к Василию зайти не могу? — с отменной вежливостью заметил Востоков. Андрей Серафимович не любил скандалов и давно знал, чем может окончиться разговор с полоумной бабой.
А она не унималась.
— У Василия своя комната есть, а ты у меня гостишь, родственничек. В моей комнате. Может, оценить мои вещи пришел, товарищ оценщик? Так ваша комиссионка на них не позарится, да и я продавать не собираюсь.
— Я попозже к тебе зайду, Васек, — сказал Востоков и, не прощаясь, вышел.
Наступило неловкое молчание. Поступь главы семьи и хозяйки дома была тяжелой и гулкой.
— Что это у тебя в стене торчит? — спросила она зятя, не повышая голос. Электропровод от застрявшей в бревне дрели извивался по полу, как бечевка.
— Дрель, — откликнулся робко Михеев.
— Зачем?
— Сверло застряло. Там металлическая прокладка, должно быть.
— Зачем сверлил, херувим, спрашиваю?
От неловкости у Михеева даже лицо вспотело. Он действительно походил сейчас на потолстевшего ангела. Нетрудно было понять, почему он приглянулся Екатерине, когда она еще ходила в невестах.
— Зачем же так с родней разговаривать, Марьяна Федоровна?
— Феодоровна, — поправила она с ударением. За «фео» она боролась со всеми, кто проглатывал эту гласную, несмотря на то, что произносить так привычное русское отчество было не легко и не верно. Но именно так и называл ее покойный сожитель, протоиерей Серафим. — Что вы искали с Андреем, я догадываюсь. Так вот послушайте, — прибавила она с вызовом. — Эта «металлическая прокладка» останется в стене до моей кончины. А если вы изымете ее вопреки воле моей, я тут же извещу уголовный розыск. Государство сумеет о сем позаботиться.
3
Андрей и Василий, заранее сговорившись, встретились в кафе, где водки не подают. Для трезвого разговора сухой закон требуется.
— Может, коньячку возьмем?
— Плохой здесь коньяк. Сухого грузинского стребуем. Грамм триста. С пастилкой.
— Не люблю я эту кислятину. Зачем?
— Разговор у нас длинный будет. И трудный. Его сивухой не облегчишь.
— Что ж, послушаем.
— А задумывался ли ты, Васек, как мы с тобой дальше жить станем? Ты до пенсии будешь тянуть физкультуру в школе, если мускулы к шестидесяти не ослабнут, а я оценивать мебель в комиссионке. Зарплату нам не прибавят, а выгнать могут, если проштрафимся. Деньги со сберкнижки мы распылим, новых сбережений не вложим, что ж останется? Играть в спортлото до получения «сокровища» после смерти твоей Кабанихи? Только она, по-моему, умирать не собирается. Может, с тещей твоей в открытую поговорить, без ругани, по-хорошему? Вдруг снизойдет?
— Не снизойдет. Катька вчера уже пробовала.
— И как?
— Никак. Дар протоиереев, мол, дар опасный, богом не освященный, государству противный. А что за дар, не говорит.
Помолчали. Подумали. Каждый по-своему понимая, что надо искать клад умеючи, с воображением, с выдумкой.
— Вот что, Васек… а не приходила тебе в голову мысль о том, что это препятствие можно, в конце концов, и устранить?
— Приходила. Только риск большой. Страшновато.
— А ты помозгуй. Конечно, зверь баба, вся улица знает. Только отец с его иезуитской хваткой и мог с ней совладать. И вот что может получиться: значит, поссорились. Вошла колом в горло слепая ярость. Не сдержался и — нокаут, как говорят на ринге. И не надо считать до девяти. Финиш.
— Что-что?
— «Конец» по-латыни. Преставилась. С одного удара.
— Это с твоего-то удара?
— Почему с моего? Я боксу не обучен.
— Значит, мне — в тюрьму, а ты с кладом останешься?
— Клад в стене будет до твоего возвращения. Катерина проследит. А ты сразу с повинной. Ну, посидишь малую толику. По сто шестой статье Уголовного кодекса — за неосторожное убийство. От одного до трех лет. Суд все учтет: и неумышленность убийства, и добровольное признание, и отличную характеристику с места работы. Плюс зачет срока следствия и хорошее поведение в колонии. Больше года не просидишь.
Еще помолчали. Один — нахмурясь, с опущенными глазами, другой — с настырным, обжигающим собеседника взглядом.
— С одного удара, Андрей, даже на ринге не выйдет. Не убьешь.
— А ты зажми в кулаке что-нибудь металлическое. Хотя бы медную наковалешку с комода. Будто сгоряча схватил — что под руку подвернулось. Ты с Катериной поговори предварительно. Усек?
Преступление
1
Михеевы спали на широкой двуспальной кровати, еле втиснутой в четырехметровой длины пенальчик, как называл Василий свою комнатку, выкроенную из большой трехоконной комнаты тещи. Но в эту ночь ему не спалось. Разговор с Востоковым щемил сердце.
— Ты так ворочаешься, что всю простыню из-под меня вытянул, — жена проснулась.
— Задумался.
— О чем?
— Так, всякая муть в голову лезет.
— А тебе идет: строгий ты с лица в задумчивости. Не зря тебя мать херувимом зовет.
— Я ведь о ней все время и думаю. Вот она где у меня сидит, — Михеев показал на горло.
— Не канючь, — остановила его Катерина. — Я тоже с характером и тебя ей в зубы не дам.
Михеев растерянно посмотрел на жену. Говорить или не говорить? Все-таки старуха ей — мать родная. Связь кровная, а о том, чего Андрей добивается, даже вслух произнести не решишься.
— Ты о кладе поповском забыла, Катя? — спросил он ее с укоризной.
